«Городские легенды»: историк Адриан Селин о любимых местах в Петербурге
В декабрьском выпуске «Городских легенд» мы отправимся в путешествие по Петербургу и Ленобласти вместе с Адрианом Селиным, деканом Школы гуманитарных наук и искусств. Из интервью вы узнаете, что говорили об устье Невы за 90 лет до основания Петербурга, почему археология вызывает здоровый скепсис и каким руководителем был Анатолий Кирпичников.
Место, которое вдохновило на исследования
Первый импульс к занятиям наукой мне дала поездка с археологическим кружком Дворца пионеров (сейчас — Аничков дворец. — Прим. ред.).
Дело было примерно на границе между Ленинградской и Псковской областями, рядом с поселком Заплюсье. Я раздумывал над темой для школьного исследования. И мой учитель Сергей Кузьмин предложил мне заняться жальниками — средневековыми погребальными памятниками Северо-Западной Руси. Они, кстати, до сих пор не так хорошо изучены.
И в итоге я заинтересовался ранним Новым временем и новгородскими землями. Обратился к источникам, которые комментировали эту тему, пытался понять контекст… Конечно, я забросил жальники сразу после школы, но интерес к периоду и месту не ушел. И вот с тех самых пор все, что я исследую, так или иначе связано с Новгородской и Псковской землей, с Восточной Балтикой.
Что касается интереса к археологии — он со временем сменился скепсисом. Это ведь важный вопрос для историка — как мы фиксируем прошлое, насколько бережно относимся к наследию. К письменным источникам хотя бы можно вернуться, с археологией так не получится. Памятник невозможно раскопать во второй раз. Именно поэтому археологам нужно быть предельно аккуратными и ответственными. Но и хорошей техники раньше не хватало, и правильные вопросы на старте задать трудно — сведений слишком мало. Вот и получается, что напортачить легко. Что конкретно зафиксировал археолог, а от чего отказался — не очень понятно. Отчасти именно поэтому я сейчас работаю с письменными источниками.
Любимый дом в Петербурге
Особую нежность я испытываю к Пескам Петербурга: в этом районе на 10-й Советской находится мой дом. Еще мне нравится Музей русского авангарда на улице профессора Попова. Это деревянная усадьба — в городе такие редко встретишь. А сто лет назад было совсем иначе.
Любимых архитектурных стилей у меня нет, только нелюбимый — конструктивизм. Он многим нравится, и я даже понимаю почему. На него есть мода. А я — человек немодный. И все-таки есть один конструктивистский дом, который мне симпатичен. Находится он на Курляндской улице напротив завода имени Степана Разина. Дом этот, в общем, ничем не примечательный. С лицевой стороны — обшарпанный, а со двора под аркой — приятный. Набрел я на него совершенно случайно, и вот почему-то он запал мне в душу. А почему — и сам не знаю.
Место, о котором хочется рассказывать всем и каждому
Дворцовая набережная, 18. Здесь сразу два крупных научных учреждения — Институт восточных рукописей и Институт археологии (сейчас — ИИМК РАН. — Прим. ред.). Кого ни спрошу, никто из моих знакомых не бывал там просто так, из интереса. Только по делу. При этом здание на виду, но его никто не замечает. Казалось бы, центр города, рядом Эрмитаж, разводные мосты. Архитектор здания — Андрей Штакеншнейдер — знаменитость. Вход — свободный… Все располагает к тому, чтобы заглянуть внутрь. А посторонних там не встретишь.
С моей научной биографией этот адрес тоже связан. Когда мне было 18–19 лет, я работал в академической библиотеке Ленинградского отделения Института археологии. Коллекция книг там уникальна. До революции она принадлежала Императорской археологической комиссии. Соответственно, в библиотеку поступали все самые важные книги о прошлом и находках, российские и европейские. После революции комиссия получила другое название, но своего значения не утратила. Книги сохранились. Иметь доступ к такой литературе — замечательно, особенно в студенчестве. Более того, я всегда мог обсудить книги с кем-то из сотрудников института, это всегда полезно. У них систематизированное знание, и в разговорах с ними становилось понятно, какой путь будет ошибочным. Накопленные тогда научные связи со временем стали горизонтальными. Они продолжают мне помогать до сих пор.
Из самой археологической комиссии потом выросли органы охраны памятников. Ей удавалось ограждать некоторые особенно важные здания еще в XX веке. Вот один из таких случаев. В годы Первой мировой войны начала строиться железная дорога между Петроградом и Орлом. Она должна была стать важной частью военной инфраструктуры. Но совсем рядом с предполагаемой дорогой находилась церковь Спаса на Нередице. Если бы мимо начали ходить поезда, урон храму был бы серьезным. Археологическая комиссия смогла добиться того, что власти отказались от строительства железной дороги. Тогда церковь удалось спасти.
Место, которое хочется держать в секрете
Старая Ладога. О ней часто говорят с придыханием, но для меня она оставалась местом с большим исследовательским потенциалом. Главная ее ценность — археологический культурный слой. Однако ценность эта далеко не всем понятна. Местные жители, да и почти все туристы видят прежде всего архитектуру — то, что торчит над землей, но не задумываются, что внутри. Более того, жизнь в заповедном месте — таком, как это, — воспринимается как обуза. Дом так просто не построить, газ не провести… А бонусы жизни в в археологическом заповеднике для большинства людей не очевидны.
У меня со Старой Ладогой многое связано. Я почти 18 лет работал в Староладожском музее. Попал туда почти случайно. Думал, что продолжу работать в библиотеке, и в принципе не видел жизни за пределами центра Петербурга. И вдруг — Старая Ладога. Мне предложили место научного сотрудника, и я согласился. Условия хорошие, спокойные и для научной работы самые подходящие.
Шесть лет я работал и в Староладожской археологической экспедиции под руководством Анатолия Кирпичникова. Кирпичников, конечно, был мэтром. У него многому можно было поучиться, но прежде всего — отношению к сотрудникам. Он был прекрасным буфером между сотрудниками экспедиции и любыми внешними силами. Всегда знал, когда надо принять удар на себя. Защищал нас от упреков начальства, причем зачастую справедливых, и допускал полную интеллектуальную свободу. И сам он был достаточно прозорливым. Кирпичникова часто упрекали в том, что он многовато общается с начальниками. Но он оценивал их всегда трезво. Мне кажется, в нем много от древнерусского юродивого: мог сплясать казачка, но цену себе всегда знал. Верхоглядам этого не понять. Но мне кажется, такой подход заслуживает уважения.
Археологическая экспедиция — это, конечно, очень важный опыт. На раскопе мы были настолько сплоченными, что могли бы даже молчать весь день — и все бы работало как часы. Но конечно, мы общались, дружили. Старались знать друг друга по именам — даже тех, с кем не придется долго работать. Но даже это было непросто. По моим скромным подсчетам, только за 2006 год через экспедицию прошло 560 людей, и со всеми ними нужно было находить общий язык. Но это полезно. На свете не так много мест, где настолько сильно развиваются горизонтальные связи — а кто мы без них? Деньги рано или поздно закончатся, а горизонтальные связи… Тоже, но уже когда помрем.
Место с любимой историей
Охтинский мыс, где находились шведские Ландскрона и Ниен. Некоторые разводят вокруг этого места много лишнего пафоса. Называют его петербургской Троей, хотя это очень далеко от истины. Но если откинуть эмоции, градозащитники правы в своем намерении сохранить этот кусочек земли. На Охтинском мысу действительно стоит создать заповедную зону и оставить его в покое. Раз и навсегда.
Есть любопытный исторический анекдот про этот мыс и Невское устье. В 1615 году в Москве не знали, о каких областях следует спорить со Швецией и расспрашивали перебежчиков из Новгорода, какое значение имеют те или иные города и земли. Среди территорий, вызывавших разногласия, был и район Охты. И очевидцы говорили примерно следующее: «Ивангород крепок городом…, а уездом невелик, и в болшом мести от города уезд на 15 верст, и доход с уезда был невелик, менши всех городов. А только вместо Иваня города учинити судовая пристань на Невском устье, и в Ыванегороде прибыли не будет, а Невское устье в Ореховском уезде». Это значит, еще в 1615 году у рядовых новгородцев было представление об урбанистическом потенциале этих земель. И это за 90 лет до строительства Петербурга!
Любимое место в Ленобласти
Их три. Первое — Старая Ладога, но о ней я уже рассказал. Второе — между поселками Орехово и Сосново, где находится моя дача. Исторически это место тоже интересное: раньше здесь пролегала старая финская граница. Понятно, что от нее толком ничего не сохранилось, потому что с 1944 по 1948 год меняли топонимику. Но мощеные дороги кое-где найти можно. Я натыкаюсь на них время от времени, когда хожу с семьей за грибами.
Третье место — в Лужском районе. Вместе с командой археологов я вел раскопки Тесовского погоста, поэтому знаю там каждую пядь земли — все, что там было в XII–XVIII веках. Как-то раз я нашел там в лесу кусочек Ивангородской дороги XVI века.
За что вы ненавидите Петербург
За грязь зимой и неубранные улицы города. За соль, которая разъедает обувь и собачьи лапы. Обувь-то ладно: можно вторую пару купить. А вот собаке новые лапы не прикрутишь. Да и на руки не каждую возьмешь — моя собака весит 22 килограмма.
Погодные экстремумы в Петербурге вообще плохи: что зимняя грязь, что адская летняя жара. Когда в городе +27, жить здесь совершенно невозможно. А уж толкаться на Невском проспекте… Уж лучше куда-нибудь уехать. Именно поэтому я летние месяцы провожу на даче, а на работу езжу на электричке.
За что вы любите Петербург
За то, что понимаю, как здесь жить. Таких мест вообще очень мало, Старая Ладога не входит в их число. Я ее понимаю, но мне там жить невозможно. Там слишком четко обозначены пределы, за которые не выскочить. Для меня важно жить в большом городе, где есть с кем поговорить. Я не верю, что смог бы затвориться от реальности в маленьком городке и лишь изредка созваниваться с кем-то по работе. А случись со мной такое, это создало бы большой внутренний конфликт и породило бы травму.
И конечно, я люблю Петербург за обращенность к Балтийскому морю. За миссию, которая долгое время предназначалась для этого пространства. Ее тут видно в каждой мелочи.
Блиц: кафе «Сайгон» или котельная «Камчатка»
Однозначно, «Сайгон» — он ближе мне по духу. Я лучше понимаю, что и откуда там вылезло.
С Цоем сложная история. Он очень разный. Ранние альбомы «45», «46» и «Начальник Камчатки» глубже, чем те, которые появились при Юрие Айзеншписе. И кто знает, что бы стало с творчеством Цоя, переживи он 1990 год… Думаю, ничего хорошего. Песням Цоя хватало брутальности, но недоставало иронии. Это могло ослепить его.
Что касается «Сайгона» — это кафе было важным центром неофициальной культуры. Находилось оно на углу Невского и Владимирского проспектов и, вне всяких сомнений, сильно влияло на городской ландшафт. Проходя мимо, сложно было не заметить толпы молодых людей с ирокезами или длинными волосами. Эта неоднородность городского ландшафта позднесоветского Ленинграда была весьма симпатичной. Было понятно, что здесь многие думают примерно, как я, и слушают примерно ту же музыку, что и я.
Со временем культура, связанная с «Сайгоном», затихла и потеряла прежнюю актуальность. Воспроизвести ее в том же виде невозможно. Именно поэтому моя младшая дочка разучивает на гитаре «Группу крови», четыре буквы у «Камчатки» знают даже на Чукотке, а «Сайгон» знают лишь по рассказам, а преимущественно — вообще не знают.
Селин Адриан Александрович
Санкт-Петербургская школа гуманитарных наук и искусств: Декан