Дай пять: что советует почитать Игорь Кузинер

Выходные для книжной рубрики закончились, а для остальных, наоборот,  начинаются. Холодные майские дни в Петербурге приятнее всего провести за интересным чтением. Какой роман предлагает новый взгляд на любые научные истины и в чем ценность рассказов Варлама Шаламова — рассказывает Игорь Кузинер, старший преподаватель департамента истории.

Фото из личного архива Игоря Кузинера

Милорад Павич, «Хазарский словарь»

Книга особенно полезна тем историкам или социальным исследователям, которые приходят в академию со светлой мечтой найти истину. Это важный постмодернистский роман, составленный в виде словаря, а точнее — сразу трех. Каждый из них рассказывает одну и ту же историю о том, как хазары в период с VII по XI века выбирали между исламом, христианством и иудаизмом. Полемика между представителями авраамических религий описывается с точки зрения христианина, мусульманина и иудея, каждый из которых совершенно по-разному передает итог диспута. 

Художественные достоинства романа бесспорны. Однако основная его ценность — в идее о призрачности любых абсолютных истин и знаний. Они всегда многомерны и складываются из взглядов тех, кто на все это смотрит. Такие разнородные мнения и сами становятся интересными объектами для изучения. 

Книгу можно читать с любого места. Сам Павич настаивал на гендерном разделении романа, у него есть две версии — мужская и женская, которые различаются одним абзацем. Автор объясняет этот литературный прием отличиями в мироощущении мужчины и женщины. Впрочем, человеку 1929 года рождения все-таки можно простить этот сексизм ради идейной ценности романа.

Варлам Шаламов, «Колымские рассказы»

Для меня Шаламов — один из важнейших отечественных философов и абсолютный эталон в жанре литературы, описывающей катастрофы середины XX века, будь то холокост или сталинские репрессии. 

Мне кажется, что мало кто приблизился к настолько бескомпромиссному описанию природы зла. Да, Ханна Арендт в своей «Банальности зла» показала, что оно не имеет отношения к отрицательной гениальности, продемонстрировала его мелочную и тривиальную механику. Однако Шаламов, кажется, заходит еще дальше. Его зло — не продуктивный механизм. Оно бессмысленно. Катастрофа у Шаламова — не опыт, за счет которого можно стать сильнее или слабее, а репрессии — не ужасающая цена перемен. У зла нет никакой рациональности, что делает его особенно страшным.

Исаак Бабель, «Конармия»

Многие российские и советские литераторы-модернисты первой половины XX века стремились к революции в языке — Андрей Белый, Андрей Платонов, Велимир Хлебников… Но я сужу о художественной литературе как читатель, а не как исследователь, и выбираю Исаака Бабеля, для которого русский язык был родным лишь отчасти. Но именно его языковая революция кажется мне наиболее органичной. Когда он привнес в русский язык красочные, но лаконичные образы, явно услышанные или придуманные им на идише, то добился невероятной художественной концентрации и емкости в своих произведениях. Кто еще в двух предложениях смог бы описать состояние восточноевропейского еврейства, истерзанного погромами и гражданской войной: «В страстном здании хасидизма вышиблены окна и двери, но оно бессмертно, как душа матери... С вытекшими глазницами хасидизм все еще стоит на перекрестке ветров истории».  

Оксана Тимофеева, «Родина»

В этой философской и автобиографической работе Оксана Тимофеева исключает понятие «родина» из территориального и политического контекста. Родина, по Тимофеевой, — место, где можно слиться с ландшафтом, но также это то, что всегда можно взять с собой. Думать о родине — значит, думать о собственном телесном и духовном ощущении в определенном времени и месте. Такая родина ложится поперек политических карт и идеологизированных обобщений. 

Читая о нескольких родинах Тимофеевой, я узнавал те чувства, которые возникают у меня при воспоминании о дурацкой толстой проводке в деревенском доме моей бабушки в Ленинградской области. О серых брежневских домах, нависших над пустырями и хоккейными коробками, на окраине Питера, где я вырос. О запахе помойки и гнилых фруктов в маленьком поселке на Черном море, где я бывал с родителями на летних каникулах. Это та родина, которая всегда будет принадлежать мне и останется вне чуждых интерпретаций.

Avery Gordon, “The Hawthorn Archive. Letters from the Utopian Margins”

У Эвери Гордон, несмотря на ее социологический бэкграунд, получилась странная, далекая от классической социологии и даже колючая, как сам боярышник, книга. Исследовательница написала очень влиятельную работу о феномене “haunting, в переводе —  одержимость или преследование призраками. Именно ей принадлежит известное высказывание о том, что призрак — это всегда послание. 

В The Hawthorn Archive Гордон идет дальше, применяет haunting, чтобы описать проживание травматического опыта. Рассуждая об арабских беженцах, пострадавших в ходе военных конфликтов на Ближнем Востоке, Гордон метафорично переосмысляет концепцию посттравматического синдрома. Как в арабском языке нет звука «п», так и приставка «пост» не применима к ощущению травмы. Травма — это призрак, который преследует жертву всегда, заставляет вновь и вновь переживать момент катастрофы. Сама книга состоит из интервью и воспоминаний пострадавших. «У боярышника, где есть место загнанным» они берут короткую передышку, чтобы рассказать о своем опыте и мечтают о мире, в котором их жизнь сложилась бы иначе.

Игорь Кузинер занимается новой социальной историей и микроисторией. Он изучает старообрядчество в Российской империи, а недавно защитил диссертацию о старообрядцах-странниках в Российской империи и СССР и получил степень PhD по истории. Подробнее об этом — в интервью.