«Значимость видеть и быть видимым»
В мае прошлого года в рамках проекта «Рефлексии» Музея современного искусства «Гараж» было опубликовано эссе «Привилегии присутствия». В этом эссе Маргарита Кулева – социолог и исследователь культуры, доцент департамента социологии, руководитель отделения дизайна и современного искусства НИУ ВШЭ (Санкт-Петербург) – рассуждает об изменениях в сфере культуры. Мы поговорили с Маргаритой о жизни культурных институций до, во время и после пандемии, а также о трансформациях академической и университетской жизни.
Наверное, можно начать с того, что пандемия не только ограничила нас во многом, но также предоставила возможность взглянуть на привычное под другим углом, в том числе вдохновила на новые исследования. Маргарита, вы как социолог и исследователь культуры, расскажите немного о том, какие перспективные темы исследований появились благодаря пандемии?
Я согласна с вами, это историческое событие, и в связи с этим исследователь должен задуматься о темпоральности академического производства, потому что, как вы знаете, обычно это достаточно длительный цикл. Нужно закладывать два года на журнальное производство, особенно если это международный журнал. Нужно дать, если щедро, то год на то, чтобы автор эту статью написал, и ещё нужно провести само исследование. Возможно, исследования, интервью для которых вы собираете в 2015-16 годах, будут опубликованы только к 2020 году. То есть, конечно, существует отсроченный эффект, и я думаю, что в будущем нас ещё ждёт достаточно много способов осмысления пандемии. Но здесь, возможно, требовались какие-то другие стратегии академического действия. Я помню, что было достаточно много разговоров о том, как нам стоит действовать: стоит ли нам кидаться «в поле», или стоит ли нам подождать и посмотреть, что из этого получится, чтобы наблюдать какие-то более отсроченные эффекты, потому что, действительно, большое лучше видится на расстоянии.
Лично я выбрала промежуточную стратегию. Текст в проекте «Гаража» — это моя рефлексия о том, что уже произошло, он был написан в конце апреля — начале мая. Это рефлексия достаточно ранняя. Моя стратегия была поместить пандемию в те более крупные процессы, которые мы наблюдаем уже давно, которые я знаю относительно хорошо.
Что касается других исследователей, я знаю на примере моей магистральной темы, которая связана с культурным трудом, есть такой автор Марк Бэнкс, который уже через два месяца после начала пандемии опубликовал статью в крупном журнале о работниках во время пандемии. Также, например, Николай Ссорин-Чайков сделал срочный выпуск в журнале «Social Anthropology/ Anthropologie Sociale». Это отчасти напоминает мне тот политический контекст, в котором мы живём, акции, которые были в прошлое воскресенье: мы должны уже про них писать, или что нам делать? Я помню, было достаточно много разговоров о социологии прямого действия / антропологии прямого действия, когда были протесты на Болотной, когда было движение против нечестных выборов.
Это ставит вопросы не только о новых темах, но и методологические вопросы: как мы должны действовать. Действительно, как должна наука реагировать на то, что происходит сейчас? Очевидно, что у тех, кто занимается computer или data science, тех кто близок к каким-то индустриальным исследованиям, препринты статей публикуются сразу, потому что это можно сразу же применить.
Это вопрос о том, насколько наука – это дискуссия в публичной сфере. Часто задаёшься вопросом: напишешь статью в хорошем журнале, она выйдет через пять лет после сбора интервью — добавляешь ли ты что-то не только как учёный, но и как гражданин к этому знанию или нет?
Если мы посмотрим на академическое производство… тоже, вопрос к вашему журналу, какие тут стратегии работы, если это волонтерский проект без финансирования. Как здесь избежать самоэксплуатации и при этом всё-таки его делать? Потому что, конечно, журнал и наука во многом завязаны на бесплатном труде, в том числе труде рецензентов, редакторские позиции тоже не всегда оплачиваются. Наверное, у большинства людей, вовлечённых в это производство, есть постоянная университетская работа, но опять же: это считается частью контракта или это то, что мы делаем для себя? Пандемия – это триггер для многих вопросов, в том числе и таких.
Говоря о людях и стратегиях работы, как повлияла пандемия на занятость музейных работников и работниц, чем они занимались во время локдауна? Если с экскурсоводами и кураторами более-менее ясно, то что делали гардеробщицы и гардеробщики, смотрители и смотрительницы залов, другие музейные работники и работницы, деятельность которых невозможно перенести в онлайн? О каких глобальных трендах мы можем в этом контексте говорить?
Как раз эти маленькие, казалось бы, вещи, как будет работать гардеробщик или гардеробщица, сделали видимыми очень большие различия, которые нам, как посетителям, не видны. Многие частные музеи и культурные институции не смогли оставить этих людей в штате, а государственные смогли. Насколько я знаю, во многих музеях те или иные работники просто выходили на дежурство, потому что кто-то всё равно должен был присутствовать, были онлайн-экскурсии, то есть кто-то находился там. Понятно, что их, возможно, как-то перепрофилировали.
Музей работал сам для себя, может быть, для каких-то не очень больших музеев с небольшой проходимостью ситуация не сильно поменялась. Но для многих картина, конечно, изменилась, и финансово, и с точки зрения работы инфраструктуры. Сотрудники государственных музеев не были сокращены, это тоже говорит об особенностях их работы. Сотрудники частных музеев… там по-разному сложилась ситуация. Многие сохранили возможность выплачивать зарплаты, какие-то сразу сократили штат.
Вопросы возникли не только о зарплате, о фонде оплаты труда, но и о том, как это работает инфраструктурно. Например, была петиция, которую запустил Музей стрит-арта, о том, что у них нет теперь средств оплачивать ни электричество, ни аренду, ничего. А поскольку многие институции также не финансируются на городском уровне, на федеральном уровне, они через эту петицию просто просили государство им помочь…
Получается такой широкий вопрос о дефинициях. Допустим, у нас есть музеи, у нас есть арт-центры, у нас есть большое количество жанрово-промежуточных и неопределённых пространств: креативные пространства, свободные пространства, большая часть которых — это в широком виде культурное производство, что делать с ними? Сказать, что вы такой же бизнес как рестораны? Или признать, что они входят в учреждения культуры? Для меня такое косное понимание культуры, очень узкое и достаточно консервативное, исключающее многие инновации в этой сфере, оно также стало очевидным в пандемию.
Все эти вопросы: кто должен финансировать культуру, какие работники essential, какие не essential, — это тоже поднимает большие вопросы о культурной работе. Это вообще хороший вопрос, насколько критически важен твой труд, и как это проверить. Чей труд критически важен в университете?
Да, пандемия обнажила большие проблемы. Я сначала думала, что переход в онлайн всех уравнял в смысле представленности, в смысле физического (не-)присутствия. Но с другой стороны, пандемия показала неравное распределение ресурсов, например, как вы отметили, между государственными и частными институциями...
И вообще, если мы говорим об онлайн-обучении, вопросы доступа, вопросы digital divide, если у тебя, например, нет компьютера. Не у всех людей в нашей стране есть отдельная комната, а если ты живёшь с бабушкой в одной комнате, то как тебе выходить на семинары? У нас есть в связи с этим небольшая дискуссия с коллегами, нужно ли просить студентов включать камеру во время семинара. Я считаю, что нет, потому что это вторжение в их частное пространство, и не все готовы в нём быть публичными. Мне кажется, что если кто-то не может показать своё лицо, это не значит, что этот человек не участвует, тем более многие студенты стали активно писать в чат, и это часто не те же люди, которые говорили на семинарах.
Интересно, как устроены все эти дискуссии в зуме. Например, интересный кейс: я участвовала в дискуссии, и где только спикеры имели право включать камеры, а вопросы можно было задавать только в чате. Мне все-таки нравятся более инклюзивные форматы, нравится говорить с людьми. Также, если ты, например, посетитель какой-то онлайн-дискуссии, может возникнуть вопрос, а прилично будет включить камеру, прилично ли просто начать говорить? Я тоже думала, что зум и аналогичные приложения — это будут такие супер-демократизаторы, но, кажется, совсем нет, ролевое деление и другие принципы иерархии остались, только немного перешли в другое измерение.
Про онлайн-конференции, я тоже участвовала в нескольких, и мне не удалось получить какого-то эмоционального удовлетворения, я даже не чувствовала своё присутствие, и было очень грустно. Я начала думать, что, возможно, мне не просто хотелось выступить с докладом, мне хотелось именно физически оказаться в пространстве этого университета. Я просто закрыла ноутбук, и у меня не было ощущения, что я где-то побывала...
Про конференции, я думаю, это релевантно теме нашего разговора, потому что с музеями тоже самое. Как раз в эссе «Привилегии присутствия» я писала о том, что, конечно, музеи это не только про то, чтобы видеть и как-то взаимодействовать с искусством, это гораздо более богатый социальный опыт. Было забавно, когда я поехала в исследовательскую командировку в Москву и часто бывала в Музее «Гараж».
Сам музей не работал, но в кафе было полным-полно людей... Многие из них были музейные профессионалы, которые могли бы встретиться где угодно на этой планете, но они все приходили туда. Потому что даже при закрытом музее музейный experience оставался важным, именно здание оставалось важным. Это то, что онлайн никогда не может дать.
Да, вы в эссе как раз подчеркнули материальность институций, по которой мы скучаем и ностальгируем. Что именно мы потеряли, когда музейные пространства стали недоступными? Нам ясно, что это не только экспонаты, экспонаты можно и увидеть как-то опосредованно, скорее мы теряем что-то вроде музейного коммьюнити, «себя в музее».
Присутствие. Для меня это значимость видеть и быть видимым.
Маргарита, что такое цифровой и что такое виртуальный музей?
Виртуальный музей — это музей в виртуальном пространстве, а digital (цифровой) музей — это более широкое понятие. Для того, чтобы музей стал цифровым, необязательно покидать музейное пространство. Например, те же приложения, которые вы можете использовать, посещая музей. Конечно, все эти технологии получили сейчас своё развитие. Многие сделали виртуальные экскурсии по выставкам, которые дополняют музейную экспозицию, создают дополненную реальность. Конечно, мечта, которая появилась достаточно давно, о цифровизации музея; я бы сказала что виртуальный музей — это часть цифрового музея.
Когда мы говорим о физическом музее и противопоставляем его цифровому или виртуальному, мы можем также искать отличия в характере потребления экспонатов. Что мы теряем или находим, в чём отличие потребления виртуального и реального искусства? Можно сослаться на беньяминовскую ауру, идею об уникальном бытии произведения, которое мы теряем. Нужно ли сейчас говорить о появлении новой культуры общения с произведениями искусства, которая ещё больше актуализировалась и радикализировалась в связи с закрытием музеев?
Конечно, культура новая и, конечно, мы говорим о радикальных изменениях в потреблении искусства. Возможно, плохой пример, но когда были мировые войны, были же и технологические скачки, так как нужно было быстро изобретать какие-то технологии, ведь стоял вопрос выживания. В искусстве также, это был вопрос выживания, и нужно было какие-то идеи быстро реализовывать. Конечно, изменения восприятия искусства, изменения практик потребления произошли не сейчас, то есть мы давно уже не говорим о том, что музейный объект – это только живопись, скульптура и так далее… Мы можем говорить о медиа-искусстве, которому больше чем полвека, мы можем говорить и о нет-арте, медиа-арте, видео-арте (когда это не просто видео, а нарисованные мультипликационные персонажи) или 3D. И это тоже вопрос о том, как, учитывая медийные технологии, мы можем аутентично воспроизвести какие-нибудь работы 70-х годов, которые должны демонстрироваться на телевизорах 70-х годов. То есть мы будем показывать это просто с помощью плазмы, это тоже самое? Вероятно, это совсем не тоже самое, потому что это другой медиум. Все эти вопросы, конечно, приобретают новую актуальность.
Напоследок, перейдём к офлайну, всё же мы сейчас к нему возвращаемся. Музеи снова открылись. Нужно ли нам ждать и возвращения привычной, докоронавирусной коммуникации с музейным пространством? Или всё же эти ограничения изменили нас как посетителей бесповоротно, даже на уровне телесных ощущений? Насколько я знаю, в открывшихся музеях создаются специальные маршруты, то есть ты должен согласно какому-то определенному указанию двигаться, и время твоего посещения формально может быть ограничено. То есть на уровне физических ощущений мы больше не вернёмся к свободному гулянию по музею?
Скажем так, для многих музеев это никогда и не было свободным. Можно вспомнить советский институт экскурсии, чьи функции включают в себя контроль взгляда: «туда смотрите, сюда не смотрите, на эти экспонаты смотрите, это музейное пространство нужно проходить именно так…»
Вообще, в классическом музее, особенно в русских случаях, мы как посетители вообще-то очень регламентированы изначально. И мне кажется, что некоторые музеи, в которых появились маршруты, может быть, они и не очень несчастны… Я думаю, может быть это какая-то тайная мечта музея сбылась (смеётся).
Все говорят, что coronavirus is over, но одного over нет, скорее всего, каким-то образом он будет себя проявлять еще несколько лет. Но скорее мы здесь говорим о социальном конструировании коронавирусной опасности. Я думаю, что когда-нибудь всё откроется, но то, как меняются меры, мы очевидно не можем прогнозировать. Изменилось понятие будущего, в каком-то смысле у нас нет будущего, и будущее уже здесь, в отношении символического производства — точно.
Беседовала Дарья Москвина.