Диалог о радикализации. Итоги проекта DARE
Завершается пятилетний международный проект DARE, посвященный изучению радикализации молодежи. В нем задействованы 17 команд из 13 стран. Со стороны России в проекте участвовал Центр молодежных исследований НИУ ВШЭ СПб. Мы взяли интервью у исследователя Епановой Юлии о результатах проекта, связи радикализации с неравенством, мигрантах, казаках и экстремизме.
Проект «Диалог о радикализации и равенстве» (“Dialog about radicalization and equality” (DARE)) включает 17 партнеров из 13 стран – Бельгии, Хорватии, Франции, Германии, Греции, Мальты, Норвегии, Польши, Российской Федерации, Нидерландов, Туниса, Турции и Великобритании. Он финансируется в рамках программы ГОРИЗОНТ 2020 Европейской Комиссии. Цель проекта – понять как радикализация оказывает влияние на молодых людей в разных европейских странах.
Расскажите, о чем этот проект?
Это очень интересный, содержательный и, мне кажется, знаковый проект как для нашего центра, так и для НИУ ВШЭ с точки зрения включенности в международные сети. И знаковый с содержательной точки зрения — это правда интересная тема, которая посвящена анализу радикализации, неравенства и связи радикализационных процессов среди молодежи с неравенством, теми условиями, в которые молодые люди попадают и с тем, как они эти условия воспринимают.
Проект принципиально отказывается от идеи автоматического рассмотрения радикализации как неизбежного процесса, которому подвергается “пассивная молодежь”. В центре внимания проекта — сама молодежь, которая находится в информационном поле радикальных сообщений Задача проекта — де-демонизировать молодежь и подчеркнуть, что на самом деле в поле радикальных сообщений, с которыми молодежь неизбежно сталкивается, она занимает активную позицию и очень рефлексивно и агентно выбирает как собственный путь, так и то, каким образом этим радикализационым призывам можно сопротивляться.
Это большой проект во всех смыслах. Мало того, что он очень большой по количеству участников — пятнадцать партнеров-участников из тринадцати стран, — он так же охватывает несколько направлений исследования. Это и это ревизия теоретической дискуссии и эмпирических исследований как в качественной, так и в количественной парадигме, это анализ саморадикализации в интернете на примере изучения Фейсбука и Твиттера, это разработка методик работы с молодежью, направленных на выстраивание диалога между конфликтующими группами. Еще одно направление — анализ различных государственных программ, направленных на дерадикализацию. Кроме того, специально для НКО в проекте разрабатывались инструменты по самодиагностике, чтобы они могли оценивать с точки зрения эффективности свои программы по противодействию радикализации.
Что такое радикализация? Скорее всего, у вас есть теоретическое определение, но, с другой стороны, сами информанты могут интерпретировать понятие радикализации и ее конечную точку. Я так понимаю, что это процесс?
Да, конечно, в теории есть разные варианты определения радикализации. Но как раз принципиальная позиция проекта, которая изначально была заложена при его проектировании, что радикализация рассматривается не как финальная точка, а как некий процесс перехода к более однозначным идеям, которые не допускают других идеологических альтернатив. При этом радикализации разводится с экстремизмом в рамках проекта, потому что экстремизм предполагает насилие. Но, действительно, одной из задач кейсовых исследований была задача понять, какие смыслы вкладывают сами информанты в то, что такое “радикальное”, что такое “не радикальное”.
...когда говорят о радикальных идеях, сразу говорят о крайних случаях. Для нас было важно показать, что радикализация — это далеко не всегда связанная с насилием вещь, и что на самом деле у молодежи могут быть очень разные представления о том, что такое радикальное и что такое экстремистское, а их траектории в этом поле бывают разные и гораздо более мирные, чем это часто представляется в СМИ.
Кстати, большинство групп не признает себя радикальным течением, насколько бы общество не считало их таковыми. Понятно, что экстремизм автоматически трактуется как негативное явление, и сами информанты в большинстве случаев экстремизм связывают с применением насилия. При этом у радикализма на удивление во всех кейсах во всех странах встречается и положительная интерпретация, когда человек радикальный — это человек, который верен своим убеждениям и готов их отстаивать.
Какое место в проекте занимает Россия?
Россия и еще девять стран были включены в часть проекта, посвященную этнографическим исследованиям молодежных сообществ. Почти в каждой стране выбирались для анализа так называемые милье, то есть сообщества молодежи. При этом изучалась как молодежь, которая сталкивается с исламским контекстом радикализации, так и, условно говоря, “антиисламская”, то есть разнообразные “правые” сообщества — от сильно радикальных до умеренных течений, которые в идеологической позиции исламу во многом противостоят. В рамках российского кейса мы специально не брали радикальные крайности, потому что для нас было важно посмотреть более умеренный контекст. Потому что, во-первых, в рамках российского дебата как правый экстремизм, так и радикальный ислам и так достаточно много изучаются, а во-вторых, эти движения сильно идеологически перегружены. Это проявляется в том, что, когда говорят о радикальных идеях, сразу говорят о крайних случаях. Для нас было важно показать, что радикализация — это далеко не всегда связанная с насилием вещь, и что на самом деле у молодежи могут быть очень разные представления о том, что такое радикальное и что такое экстремистское, а их траектории в этом поле бывают разные и гораздо более мирные, чем это часто представляется в СМИ. Собственно в рамках такого условно “антиисламского кейса” (и здесь я подчеркну, что это очень условное название), мы брали казачество как очень яркое, очень специфическое для России явление, которое, безусловно, не позиционирует себя, как анти-исламское, но имеет традиции очень серьезно связанные с православием и представляет другой религиозный контекст. В рамках исламского кейса мы брали так называемое второе городское поколение. Это молодые люди, родители которых имеют опыт миграции из сельских регионов Северного Кавказа в города. И при этом у большинства из них есть ещё опыт миграции из регионов Северного Кавказа в крупные города и мегаполисы за пределами региона. В основном мы изучали представителей второго поколения, которые сейчас проживают в Санкт-Петербурге, в Москве и в Ростове-на-Дону. Важно подчеркнуть, что представители второго поколения — не деревенские жители, хотя у них при этом за счет сети родственников сохраняется плотная связь с сельской местностью и с классическими патриархальными и религиозными традициями Северного Кавказа.
Почему заинтересовала именно эта группа?
В западных исследованиях, при анализе второго поколения мигрантов из мусульманских стран, социологи отмечают, что молодежь склонна к большей исламизации, чем даже их родители. Все потому, что при попадании людей в ино-культурную среду, их религия становится очень важным идентификационным фактором и приобретает еще большее значение. Понятно, что в нашем случае мы не можем напрямую проводить аналогии, потому что в нашем кейсе рассматривается миграция внутри страны, но, когда молодежь переезжает в регионы за пределами Северного Кавказа, она тоже попадает в преобладающую иноэтническую и инорелигиозную среду и начинает идентифицироваться местным населением как “другие”. В этом смысле у них схожий опыт с мигрантами в Европе, потому что они тоже испытывают определенный опыт изоляции и стигматизации со стороны принимающего региона. И нам было интересно, собственно, посмотреть на эти сети и как они в России работают.
Что вы изучали на примерах данных групп?
Одна из основных целей проекта — посмотреть, как радикализация как процесс вообще связана с неравенством. Неравенство в рамках проекта рассматривается в двух главных аспектах: это объективное неравенство — доступ к социо-экономическим ресурсам, доступ к работе, разница в уровне жизни — все, что мы можем объективно измерить. И субъективное неравенство, оно же называется “воспринимаемая несправедливость”. Она напрямую может не совпадать с объективными показателями. Люди могут находиться на разных уровнях классовой лестницы, но воспринимать это как справедливое положение, или наоборот — по объективным показателям вполне себе процветать, но испытывать опыт несправедливости и стигматизации.
А субъективное неравенство вы выявляли через интервью?
Да, это как раз мы анализировали через интервью, через рассказы информантов о своем жизненном опыте пребывания как на Северном Кавказе, так и в Санкт-Петербурге. А казаки рассказывали про свой опыт взросления.
Трудности, с которыми сталкиваются мигранты, я более-менее могу представить. Можете подробнее рассказать про казаков и их проблемы?
Действительно, казаки в этом отношении были во многом “выпадающим” кейсом. Если мы рассмотрим, например, ультраправые течения в Великобритании, у них как раз стигматизация очень большая — они стигматизируются и правительством и населением, а еще они, как правило, выходцы из рабочих семей, и поэтому у них имеется опыт экономического неравенства. Казаки в этом отношении и правда достаточно благополучны. Но в то же время казаки рассказывали в своем предшествующем опыте, о том, как они испытывали экономическую депривацию, пока не переехали в Санкт-Петербург (если у них был опыт переезда в Санкт-Петербург), потому что в других регионах России зарплаты оставляют, с их точки зрения, желать лучшего. Казаки в этом смысле тот кейс, который обосновывает значимость воспринимаемого неравенства, но от противного. Потому что многие из них пришли в казачество не только для восстановления своей этнической принадлежности (при всем сложным статусе казаков как этнической группы). Приход в казачество они также рассматривают как возможность приобщения к властным ресурсам. Не напрямую, но косвенно, через взаимодействие с силовыми структурами, они обретают возможность получения определенных ресурсов для осуществления контроля и заботы о городской территории, и, как они это понимают, обеспечения порядка. И для них в этом смысле это тоже про неравенство, потому что, когда они уже становятся казаками, они не испытывают этого неравенства. Казачество для них — важный ресурс, за счет которого приобретаются определенные полномочия и агентность.
А у мусульманской молодежи нет опыта дискриминации до переезда?
С одной стороны, мусульманская молодежь переживает опыт дискриминации за пределами региона. Но, когда они рассказывают о своем опыте взросления, либо об опыте живущей в регионе дагестанской молодежи, мы тоже слышим рассказы о давлении со стороны властей и стигматизации, которая, в первую очередь, касается их религиозности. Потому что религия на Северном Кавказе, несмотря на преобладание ислама, становится зоной особого повышенного контроля. Борьба с радикализацией на самом деле привела к очень жесткому контролю молодежи. Условно говоря, существует классический правильный ислам, а все, что связано с новыми течениями, считается автоматически подозрительным, автоматически имеющим потенциал к тому, что народ уйдет воевать в ИГИЛ* или ещё куда-нибудь. И поэтому на Северном Кавказе существуют очень жесткие меры контроля за молодыми людьми, которые касаются даже внешнего вида. Вплоть до того, какого цвета девушки, например, имеют право носить платок и какой формы бороду может носить молодой человек. То есть даже по определенным внешним отличиям ты можешь попасть под подозрение, что ты представитель радикального ислама.
именно субъективное восприятие неравенства и та идея, что с тобой несправедливо обходятся, оказываются гораздо более значимыми факторами для того, чтобы группа стала более открыта к радикальным идеям.
Как сейчас уже показывают общие отчеты, сводящие воедино наблюдения в разных странах, и в исламской радикализации и анти-исламской объективное экономическое неравенство даже не столь значимо, сколько переживаемый опыт какой-либо стигматизации со стороны общества. И не важно, в каком контексте ты находишься - в чужой стране или в своей. И эта особенность одинакова как для правых групп, так и для мусульманских, потому что и те и другие вытесняются на периферию общества, которое считается “нормальным и приличным”, и те и другие группы часто испытывают большое чувство несправедливости в связи с таким отношением со стороны общества. И именно субъективное восприятие неравенства и та идея, что с тобой несправедливо обходятся, оказываются гораздо более значимыми факторами для того, чтобы группа стала более открыта к радикальным идеям.
Но получается такой замкнутый круг? Их вытесняют, они радикализуются, и их еще больше вытесняют.
Именно, даже есть такое понятие как “кумулятивная радикализация”, когда в группе усиливаются радикальные настроения из-за того, что она идентифицируется как потенциально склонная к радикализации и подвергается большему контролю со стороны правительства и СМИ.
А как можно ознакомиться с результатами всего проекта?
Сейчас проект подходит к финалу — у нас буквально осталось полтора месяца работы. В конце сентября будет большое завершающее мероприятие, которое соберет и представителей госорганов, и представителей НКО, и всех заинтересованных на дискуссионную площадку. К сожалению, в связи с ковидом мероприятие будет проходить онлайн. Но, с другой стороны, мне кажется, это может иметь большой потенциал для расширения аудитории — гораздо больше людей смогут подключиться и послушать. Так как это не классическая конференция, а, скорее, площадка для диалога, вся программа выстроена через серию круглых столов, где будут освещаться ключевые блоки всего проекта, в том числе и кейсовые исследования. Поэтому всех заинтересованных темой я приглашаю прийти, потому что это редкая возможность в течение трех дней познакомиться с результатами международного, масштабного и такого значимого исследования.
DARE H2020 RESEARCH-POLICY-PRACTICE EVENT
Международная конференция, посвященная радикализации и неравенству DARE H2020 Research-Policy-Practice Event
21 - 23 сентября
15:00 – 17:00 MSK
Формат: онлайн
Ссылка на регистрацию (Вы можете зарегистрироваться как на все три дня конференции, так и на отдельные дни)
Ссылка на регистрацию на все три дня
Подробная программа мероприятия:
Программа DARE EVENT
Проект DARE H2020 направлен на углубление нашего понимания радикализации с помощью критического и социально-ориентированного подходов. Финансируемый в рамках EU H2020 Framework Programme, проект DARE исследует взаимодействие молодых людей с радикальными и радикализирующими сообщениями, как они реагируют на эти сообщения, и выбор, который они в связи с этим делают. В рамках проекта были проведены обширные эмпирические исследования с молодыми людьми в радикальных и радикализующих мильё как в офлайне, так и в сети Интернет. Проект помог узнать, что приводит к радикализации и что ограничивает этот процесс. Результаты предполагают, что знания об акторах в радикальных мильё могут быть использованы для предотвращения и противодействия экстремизму. Финальная встреча проекта The DARE H2020 — это возможность для политиков, практиков и академиков ознакомиться с результатами исследования радикализации, а также это площадка для диалога между исследователями и широким кругом заинтересованных лиц. Выводы проекта помогут в принятии политических решений и будут полезны в разработке будущих исследований.
Подробнее о проекте на русском
Подробнее о проекте на английском (используйте VPN)
*«Исламское государство», или «Исламское государство в Ираке и Леванте», (ИГ/ИГИЛ) – организация, признанная террористической и запрещенная на территории Российской Федерации решением Верховного Суда РФ от 29.12.2014 № АКПИ 14-1424С, вступившим в силу 13.02.2015 г.