«Многие Джоны и Дженни не знают, что у них есть крылья»
Это наше третье интервью из цикла разговоров с молодыми преподавателями, учителями и репетиторами. Мы поговорили с Елизаветой Ш. о неприятии формальных школьных правил, границах, которые удобны ученику и преподавателю, возможностях онлайн-образования, а также о Нильсе и его гусях. Свободное и весёлое интервью, напоминающее, что учителя не всегда «тёти с указками».
Ирина Летуновская: Расскажи, что тебя связывает с преподаванием?
Елизавета Ш.: Я репетитор по русскому языку, работаю с одиннадцатиклассниками, девятиклассниками, готовлю их к экзаменам. Сейчас ещё параллельно занимаюсь с детьми в волонтёрском проекте. Там у меня дети пятых-шестых классов.
ИЛ: Это тоже русский язык?
ЕШ: Русский, и недавно взяла литературу, пару недель назад.
ИЛ: А почему ты в основном берёшь только русский, больше нравится?
ЕШ: Когда я начинала, у меня были знакомые, которые преподавали русский — сказали, что это проще. Я прочитала учебник, посмотрела правила, пока их рассказала одному, второму, третьему — уже сама запомнила. А литературу я никогда до этого не преподавала, хотя по специальности я именно литературовед, а лингвистики у меня не было — то есть я вообще не филолог, не настоящий. А ещё меня выгнали из шавермашной за профнепригодность, и я искала новый карьерный путь. В школе я думала, что как-то само пишется, зачем эти правила учить — теперь понимаю, что по наитию писала не всегда правильно. Русский мне нравится тем, что он и понятен интуитивно, и система в нём есть. Сейчас переживаю, потому что взяла литературу: во-первых, не знаю их программу — дети не из русской школы. В то же время заглядываю в русскую программу, а там такая тоска — «Муму» и всё такое, и непонятно, как с ними это обсуждать.
ИЛ: Расскажи, какой ученицей была ты? Какие предметы любила больше всего?
ЕШ: Надо начать с того, что меня вообще в школу не брали. Я не помню ничего из этого, но родители рассказывают, что я была, как бы это сказать, не от мира сего. Отправили в частную школу. Со мной у всех учителей были проблемы. Сначала была строгая учительница: она собирала педсовет и всех родителей, чтобы меня выгнать, рассказывала обо мне всякие ужасы. Потом пришла другая, она была добрее, как-то обнаружила, что я стихи пишу, сидела со мной и пыталась что-то вместе сочинить, поддержать. Про первую тоже ничего сказать плохого не могу, — может, действительно, со мной было сложно.
ИЛ: Какие предметы нравились?
ЕШ: Точно не помню. В начальной школе у меня были пятёрки по гуманитарным [предметам] и четвёрки или тройки по всем остальным. А потом я перешла в гимназию, там у меня начались проблемы с математикой. Оставляли заниматься после уроков. Учителя рассказывали, что я как-то с такого занятия убежала и оставила записку: «Всё летит под откос», и т.д. Но меня быстро нашли, к сожалению.
Да, у меня хорошо шёл русский, я знала, как писать, поэтому мне не мешали. По литературе тоже были четвёрки, пятёрки, но помню, что мне этот предмет не очень нравился. Учительница была хорошая, но мне всё, что мы обсуждали, казалось какой-то пошлостью: там же всё написано, что тут обсуждать. Я каждый раз терялась, когда меня спрашивали, не знала, что отвечать. И ещё меня шокировало, что нужно было вставать, потому что в частной мы не вставали. Когда я перешла в другую и началось это вставание, мне это казалось каким-то изощрённым издевательством: они знают, что я плохо говорю, а когда встаю, ещё больше смущаюсь, и как будто специально это делают. Я краснела, не могла ничего сказать. Иногда в эти моменты вообще из класса уходила.
Параллельно с этим я начала много читать в подростковом возрасте и заинтересовалась литературой, поэзией. Мы обсуждаем, допустим, «Войну и мир», а у меня тем временем под партой другая книжка. В итоге «Войну и мир» прочитала уже после двадцати.
ИЛ: Да, ты опередила мой вопрос: было ли твоё чтение связано со школьной программой.
ЕШ: В том и дело, что я по школьной программе не всё читала, что-то могла пропускать. При этом меня бесило, что мы сидим и несколько уроков подряд обсуждаем этот дуб. Сначала три урока — встреча Андрея с дубом и что они оба по этому поводу почувствовали, потом ещё три урока — небо Аустерлица, и ещё три — первый бал Наташи Ростовой. И это до бесконечности, мне казалось: «Ну сколько можно?..». В целом я литературу любила, но не как предмет: не очень понимала, о чём там говорить. Да и сейчас нет этого навыка — вот и не знаю, как вести литературу. Не ответила для себя на вопрос, как строить обсуждение, чтобы самим детям это было интересно.
ИЛ: Насколько сейчас мечтательны дети по сравнению с тобой? Как они ведут себя на уроках, чем занимаются? Или они мотивированы на учёбу, будущее?
ЕШ: Если со мной сравнивать, то не думаю, что это будет характеристика поколения, потому что вокруг меня тоже были разные люди, по-разному относились к учёбе. Во-первых, те ученики, с которыми я занимаюсь, — это те, кто может позволить себе репетитора. Это небольшой слой. Как там остальные — не знаю. Дети, с которыми я занимаюсь в волонтёрском проекте, изголодались по знаниям. Кто-то из них озабочен тем, что придётся сдавать экзамены, другим просто хочется чем-то заняться, поэтому общей картины у меня нет. Все очень разные, но единственное, что поменялось для меня — появилась возможность онлайн-обучения. Оно стало более доступно, даже человек из небогатой семьи может на него перейти. Другое дело, что не все к этому психологически готовы, много всяких предрассудков может быть на этот счёт. Но главное, что у ребёнка есть выбор. Иногда он говорит, что родители решили перейти на онлайн-обучение, а иногда — что сам решил. У них есть ответственность за свою жизнь. Это, опять же, не характеристика всего поколения. Они настолько разные. Но, как минимум, более свободные.
ИЛ: Сейчас ты учительница / преподавательница / тьютор, смотря, как ты себя называешь…
ЕШ: Ой, мне не нравится слово «учительница». Оно такое замшелое.
ИЛ: Наставница?
ЕШ: Мне нравится слово «преподаватель». Хотя я думала, что это в университете настоящие преподаватели. А вот я репетитор. Можно сказать, преподаватель, я же преподаю. Но учительница обычно в школе. Тётка с указкой, что-то такое советское. Мне в детстве казалось, что эти люди просто не нашли другой работы, а теперь я сама среди них. На самом деле, это классная работа: ты относительно свободен в том, что говоришь и делаешь. Например, я часто опаздываю. В школе или на другой взрослой работе это было бы проблемой. А здесь я понимаю ученика, а он меня, что мы можем опоздать — и ничего страшного, потом посидим подольше на пять минут. Это не влияет на качество того, что я делаю. Можно так выстроить отношения с учениками, что и я им даю какие-то послабления, и они мне — мы друг друга понимаем. Это не значит, что они не делают домашку и вообще распоясались. Они всё-таки уже не дети [те, кто готовится к экзаменам]. Да и детям, тем, кто у меня сейчас, самим это нужно. Это, кстати, тоже одно из свойств современности. Например, в онлайн-школу, к которой я присоединилась, может прийти любой желающий. Висит открытое расписание, ты можешь посетить любой урок. И я понимаю, что люди ко мне приходят потому, что им хочется, а не потому, что их родители заставили.
ИЛ: А кто был Учителем для тебя?
ЕШ: Мне кажется, для меня мама была таким человеком. Мы с ней обсуждали всё, что происходит в школе, мои личные проблемы. Когда я писала сочинения, мы иногда вместе придумывали. Тогда получались перлы: было сочинение в пятом классе, которое учителя до сих пор цитируют новым поколениям. Нужно было написать про свой город. А у нас через центр города проходит речка Исеть, она славится тем, что это одна из ста самых грязных рек России, — очень вонючая, особенно в тёплое время года. Мы написали: «Пролетая над этой рекой, героически погибают мухи, а туристы съезжаются с окрестных городов, чтобы ощутить запах Апокалипсиса».
ИЛ: Да, чем славен Екатеринбург!.. Теперь буду знать! Следующий вопрос: есть ли у преподавателей каникулы? Насколько тяжело разграничивать рабочее и личное, учитывая, что вам нужно готовиться к урокам?
ЕШ: Это уже прямо сеанс психоанализа. Один мой приятель ушел из преподавания — говорит, что не хочет об этом думать, слишком много переживает об учениках. У меня нет такой проблемы: подготовка к уроку занимает не больше десяти минут, и я знаю, что буду говорить. О чём я буду думать, если не об этом? Вряд ли о чём-то приятном. Да и нет такого, что я на себе несу груз ответственности за всё, что с ними будет дальше. Я стараюсь их поддержать, замотивировать — и при этом понимаю, что, если что-то пойдёт не так, это не только моя вина. Возможно, из-за этого получается всё легко и весело. Некоторые преподаватели выстраивают личные границы, например, не отвечают после определённого времени, не разрешают переносить [урок] по неуважительной причине. А я сама бываю неорганизованной. Я не на тот вопрос отвечаю?..
ИЛ: Нет, мне кажется, это как раз про здоровое отношение, проблему выгорания.
ЕШ: Про границы: я не чувствую в этом необходимости. Мне нормально ответить в двенадцать часов ночи и самой написать ученику пóзднее сообщение, если что-то пришло в голову. Хотя это иногда неудобно, но мне было бы менее удобно выстраивать какую-то систему.
ИЛ: Мне кажется, что это здорово: помогает ученику включиться в процесс, не чувствовать себя скованно. Ты более свободен.
ЕШ: Да, ко мне ученики приходили с той проблемой, что учительница злая, ничего не объясняет. У тебя даже нет возможности понять, потому что на тебя кричат.
ИЛ: Теперь блиц: твоя любимая книга или фильм? Любимый персонаж?
ЕШ: Сейчас на меня довольно сложно произвести такое впечатление, чтобы мне что-то запомнилось, хотелось бесконечно пересматривать и перечитывать. Но в детстве были любимые книги. В раннем детстве это было «Удивительное путешествие Нильса с дикими гусями». Про персонажа ничего не могу сказать, потому что он никак себя не проявлял, кроме того, что был очень вредный и из-за своей вредности и попал в эту историю. Он поймал волшебного гнома и хотел его использовать, но тот его уменьшил до размеров воробья. И он вцепился в гуся и улетел с гусиной стаей в тёплые края. Это, можно сказать, роман воспитания. Хотя это ещё вопрос, вырастает ли он над собой. Но, как минимум, с ним происходит много всего интересного. А потом он возвращается домой и скидывает своё проклятье на другого, а сам становится снова большим. Морального очищения не происходит. Мультик был советский по этой книге, там всё переделали: он раскаялся и осознал. Ещё была любимая книга ужастиков Успенского. В подростковом возрасте — «Над пропастью во ржи».
ИЛ: Я её читала, и это одна из самых нелюбимых книг. Расскажи, почему ты её полюбила, мне очень интересно.
ЕШ: Слышала, что люди делятся на два типа: кто в восторге от этой книги и кто вообще не понимает, что в ней такого. Честно говоря, я её перечитывала раза четыре, но это было давно. Сейчас боюсь перечитывать, потому что могу разочароваться, вдруг там не то. Это тоже история становления, подростковая. Ему [герою] лет 15-16, он вокруг себя видит одну фальшь. Это перевод Райт–Ковалёвой, она использует молодёжный сленг пятидесятых: Холден всё называет «липой». Он не может вынести этой пошлости и неправильности, пытается найти что-то настоящее — и тоже отправляется в путешествие, сбегает из школы-пансионата (возвращаясь к нашему любимому сюжету). И в итоге он это настоящее находит прямо у себя под носом — в конечном счёте, в себе. Я чувствовала себя так же.
Ещё нравился рассказ «Превращение», вообще рассказы Кафки. Мне кажется, не до конца его понимала. Потом прочла интерпретацию Набокова (не знаю, правда ли Кафка это имел в виду). Грегора чаще представляют как таракана, но по тому описанию, что есть в рассказе, он именно жук, и у этого жука есть надкрылья. А значит, у него должны быть крылья. Оказывается, они всё это время были, а он не знал. Он мог спокойно улететь в окно. Набоков пишет: многие Джоны и Дженни не знают, что у них есть крылья. Но они есть, нужно только их заметить. Это меня задело.
Беседовали Ирина Летуновская и Елизавета Ш.
Редактировала Ирина Летуновская