«Текст Толкина при кажущейся простоте совсем не прост»
3 января исполнилось 130 лет со дня рождения Дж. Р. Р. Толкина, к этой памятной дате «Своими словами» опубликует три уникальных интервью о советских переводчиках «Властелина колец» и «Хоббита», собранных Ларисой Бекасовой, исследовательницей переводческих кругов позднесоветского периода из Пермской Вышки.
Во втором интервью Наталия Рахманова рассказывает, как работала над переводом «Хоббита», который вышел в издательстве «Детская литература» в 1976-ом и стал, таким образом, первой книгой Толкина, официально изданной на русском языке. Но речь пойдёт не только о Толкине: Наталья Леонидовна делится воспоминаниями о чтении самиздата и тамиздата, о своём круге общения и о работе переводчика в 60–80-х годах.
С чего началась Ваша любовь к литературе и что впоследствии побудило Вас поступать именно на филологический факультет?
С малолетства меня окружали книги, и естественно было их полюбить. Очень рано отец начал читать мне вслух хорошую литературу. Например, Диккенса, Конан Дойля. Он читал мне поэтов: Хармса, Введенского. Уже потом я полюбила Мандельштама, Цветаеву, Блока. Моими любимыми писателями в отрочестве были Диккенс, Стивенсон. Любила «Квентин Дорвард» Вальтера Скотта, обожала пьесы Островского, потом пьесы Евгения Шварца, который был другом моего отца.
В детстве дома со мной занималась французским моя тетушка, в школе мне нравились уроки немецкого, который преподавала симпатичная пожилая учительница. Я и сама попробовала переводить какую-то немецкую сказку. Поэтому мне естественно было пойти на филологический факультет. Я хотела изучать какой-нибудь из скандинавских языков, так как мне очень понравились романы нескольких скандинавских писателей, в частности, Сигрид Унсет. Но в том году не было приема на скандинавское отделение, и я поступила на английское. И не пожалела.
Впоследствии, появилась ли у Вас любовь к английской литературе и к Англии в целом? Или Вам всё же ближе культура иных стран?
Именно англичан я читала и любила с детства, после того как отец прочел мне часть «Посмертных записок пиквикского клуба» Диккенса. А дальше я уже читала сама. Мне было лет одиннадцать-двенадцать. Читала я Коллинза, Стерна. А чего стоит Стивенсон… Вот и Честертон стоял на полках у отца. Я читала его в разные периоды. Так что, именно английская литература была мне ближе других великих европейских литератур.
Расскажите, пожалуйста, в общих чертах о круге, который сложился вокруг Вас в 70-е годы? Имеется в виду, в первую очередь, социальное окружение. Были ли Ваши близкие друзья поэтами, переводчиками, режиссёрами и т.п. Состояли ли Вы в каких-либо клубах или общественных организациях?
Начинать надо раньше, так как многие знакомства начались ещё в конце пятидесятых. Поскольку отец руководил литературным объединением, из которого вышли многие известные писатели, то я хорошо знала Александра Володина, Виктора Конецкого, Виктора Голявкина, Андрея Битова.
С конца пятидесятых я посещала семинары при Союзе писателей, которыми руководили блестящие мастера перевода Лев Васильевич Хвостенко, Иван Алексеевич Лихачев, Эльга Львовна Линецкая. Тогда завязались дружбы с молодыми переводчиками, продлившиеся и в семидесятые годы, а с некоторыми длящиеся и сейчас.
В 1963 году я вышла замуж за Якова Аркадьевича Гордина и к моим знакомым присоединились его друзья-поэты Виктор Соснора, Иосиф Бродский, Александр Кушнер. Поскольку он с середины шестидесятых до середины семидесятых много работал для театров, то я была хорошо знакома с режиссёрами Вадимом Голиковым, главным режиссером Театра Комедии, руководителем Лен. ТЮЗа Корогодским, Петром Фоменко, Львом Додиным. Это было очень интересное окружение. С Александром Кушнером и Львом Додиным мы дружим и сейчас. Остальных уже нет в живых.
Как я уже сказала я посещала переводческие семинары, а потом с 1967 года стала членом Союза писателей.
Были ли Вы официально трудоустроены в 60–80-е годы?
Официальным трудоустройством было членство в Союзе писателей. Но там не платили зарплаты. Был период, когда мой муж оказался в «чёрном списке», что лишало возможности публиковаться, и я поступила на службу переводчиком в НИИ экспериментальной медицины, поскольку художественные переводы не были регулярным заработком. Мне это было привычно, поскольку с 1953 по самое начало шестидесятых я работала на той же должности в Научно-исследовательском ботаническом институте.
Как Вы относились к правительству СССР? И как оценивали обстановку в стране в 60–70-е годы?
Я, как и мои друзья, оценивали обстановку в стране и вообще политическую систему негативно. Нас не устраивала лживая пропаганда, цензура, вмешательство партийных органов в культурную жизнь.
Я хорошо помнила, каким неприятностям подвергся мой отец после постановления 1946 года «О журналах “Звезда” и “Ленинград”»… Он был членом редколлегии «Ленинграда».
Мне была отвратительна память о шельмовании Зощенко и Ахматовой, которых мы любили и уважали. И вообще была жива в 1960–70-е года память и о репрессиях, и о «борьбе с космополитизмом». Как я писала, мои учителя-переводчики сами прошли ГУЛАГ. Ведь 1960–70-е годы не существовали сами по себе. Они были продолжением предшествующих десятилетий.
А в эти года меня лично коснулись события, которые не могли прибавить уважения к правительству и системе вообще. Был ошельмован и осуждён в 1964 году наш с мужем близкий друг Иосиф Бродский. Были большие неприятности у моего мужа, подписывавшего письма с протестом против политических процессов. У наших друзей в 1970-е годы были обыски. Некоторые из них — например, прекрасный переводчик Константин Азадовский был осуждён в 1982 году по сфабрикованному обвинению.
Я не хотела бы вернуться в те времена.
Было ли в кругу Ваших друзей или в семье распространено чтение самиздата? Если да, то откуда поступала запрещённая литература и какой она была по своему содержанию?
Разумеется, самиздат играл немалую роль и в жизни моих родителей, и в жизни моей семьи. Например, у отца был самиздатский экземпляр «Реквиема» Ахматовой. У него были рукописные и машинописные экземпляры книг Мандельштама и Гумилева, тогда запрещённых.
Были совсем парадоксальные ситуации. Например, ходил в самиздате переведённый очень известной переводчицей Калашниковой роман Хемингуэя «По ком звонит колокол» об испанской войне. Роман был запрещён в СССР.
Очень важен был «тамиздат» — запрещённые в СССР книги, изданные на Западе. Мы читали в «тамиздате» «Доктора Живаго» Пастернака, книги Солженицына, «Архипелаг ГУЛАГ» в том числе, книги Оруэлла. За хранение этой литературы можно было получить тюремный срок. Книги эти привозили иностранные учёные, студенты, аспиранты. Конечно, рисковавшие. Так, наш итальянский друг, аспирант-славист, привёз нам собрание сочинений Мандельштама, изданное в Америке. Это была огромная ценность.
Не возникало ли у Вас позднее мыслей о переводе чего-то, что было запрещено в СССР?
Нет, желания переводить такую литературу не возникало.
Как Вы думаете, верно ли, что интерес к некоторым авторам, книги которых распространялись в самиздате, был обусловлен их недоступностью в официальных источниках?
Отчасти — да, это бывало. Но, главным образом, интересовало содержание, а не политическая репутация.
В 1971 году Вы перевели рассказ Г.К. Честертона «Чудо Полумесяца». Откуда пришла идея переводить этого автора, и кто был заказчиком? Мне казалось, что в те годы Честертон входил в число нежелательных для публикации писателей (и поэтому Н. Трауберг переводила его исключительно для самиздата).
Вы ошибаетесь. Честертона много переводили еще в 1920-е годы. Были переведены его детективные сборники и главные романы. Всё это стояло на полках у моего отца, и я читала это с детства. Под запретом были его религиозно-философские сочинения. Ими и занималась по преимуществу Наталия Трауберг. Но она составляла и некоторые публиковавшиеся сборники.
Я перевела несколько рассказов Честертона. Сборники выходили преимущественно в издательстве «Художественная литература».
На одном из интернет-ресурсов, посвящённых переводам Толкина на русский язык, встречается такое обоснование 10-летнего разрыва между переводами первого и второго томов «Властелина Колец» В. Муравьёвым: «Продолжение перевода не выходило из-за идеологической неблагонадежности переводчиков». Как Вы думаете, что подразумевалось под «идеологической неблагонадёжностью» переводчиков в те годы?
Да, переводчикам, заподозренным в «идеологической неблагонадежности», дорога в печать была закрыта.
Получить обвинение в «идеологической неблагонадежности» было просто — слишком тесные контакты с иностранцами, зарубежная переписка, участие в любых протестах, например, подписи против политических процессов, против вторжения в Чехословакию в 1968 году. Какие-нибудь прослушанные телефонные разговоры. Дружба с гонимыми писателями. И так далее.
Идею о переводческой деятельности Вам подал Иван Ефремов. Он же и присылал Вам научную фантастику для перевода. Насколько симпатичны Вам самой как переводчику и как читателю были жанры фантастика и появившееся позднее фэнтези? Откуда приходили заказы на переводы в более поздние годы? Вы брались за все переводы, которые Вам предлагали или же переводили произведения «выборочно»?
С середины пятидесятых, с начала «оттепели», в нашей стране началось увлечение хорошей научной фантастикой. Это тоже был симптом раскрепощения. Основная литература была американская. Именно там работали знаменитые фантасты. Иван Антонович Ефремов, крупный учёный-палеонтолог, и сам начал писать научно-фантастические рассказы, потом и большие вещи. И естественно он хотел, чтобы я переводила научную фантастику, чтобы знакомить нашего читателя с лучшими образцами. И я переводила Айзека Азимова, Клиффорда Саймака, первоклассных писателей. В начале шестидесятых Ефремов прислал мне роман известного американского фантаста Чэда Оливера «Ветер времени». Он вышел в моем переводе в 1965 году. Дело было не только в рекомендации Ивана Антоновича. Я с детства с увлечением читала Жюля Верна.
Но я не собиралась заниматься только научной фантастикой. Одновременно я переводила классику. Первой большой работой такого рода был роман Вальтера Скотта «Приключения Найджела» для собрания сочинений. Я переводила половину романа. Была такая практика, чтобы обеспечить работой больше переводчиков. Разумеется, в том случае, если это были большие романы. Издательство «Художественная литература» в это время выпускала много собраний сочинений западной классики в новых переводах. И я стала регулярно получать работу такого рода. Я переводила для собраний сочинений Шекспира, Бернарда Шоу.
К фэнтези я была равнодушна, пока не встретилась с таким замечательным образцом жанра, как «Хоббит» Толкина.
Зная возможности и вкусы, мои и коллег, издательства предлагали хорошую литературу. Мы и сами делали встречные предложения.
Что вдохновляло (и продолжает вдохновлять) Вас на перевод той или иной литературы и в чём Вы видите смысл своей деятельности?
Любовь к хорошей литературе и желание знакомить с ней читателя. Кроме того, это и профессия, то есть способ зарабатывать на жизнь.
Как в те годы распространялись оригинальные тексты Толкина и его переводы, и в каких кругах они вообще приобретали известность?
О распространении текстов Толкина ничего сказать не могу. Но могу утверждать, что в ленинградских переводческих кругах Толкин был в семидесятые годы неизвестен. «Хоббита», которого летом 1974 года мне предложил почитать наш приятель писатель Игорь Ефимов, привёз кто-то из его зарубежных знакомых. Судя по сведениям Марка Хукера, Толкина тогда уже знали московские переводчики. Но их явно интересовала трилогия. В постсоветской России, в том числе и в провинции, «Хоббита» стали переводить только в конце восьмидесятых-девяностых. Очевидно, толчком было издание книги в 1976 году в моем переводе [1].
Прочитав в начале 1970-х годов «Хоббита», Вы решили познакомиться с личностью автора. Какое отношение у Вас было лично к Толкину, когда Вы узнали о нём больше?
С личностью Толкина я, сколько-нибудь подробно я познакомилась позже. В период работы над «Хоббитом» я, побывав в Публичной библиотеке, узнала самое необходимое. Позже мне привезли из Англии книгу-альбом, посвящённую Толкину, его профессиональной деятельности, его изучению кельтского фольклора. Там были его фотографии — очень симпатичный, типичный английский джентльмен, профессор. Но глубоко ни его биографию, ни его научную деятельность я не изучала.
В своих воспоминаниях Вы говорите о том, что «Хоббит» понравился Вам сразу после первого прочтения. Скажите, пожалуйста, в чём Вы видите философию данного произведения?
Да, мне он действительно очень пришелся по душе… Я не рассматривала книгу с философской точки зрения. Меня подкупил её человеческий нравственный смысл.
Толкин сумел показать, как человеческая доброта, порядочность, любовь к самым, казалось бы, простым ценностям — любовь к своему дому, например, в минуты испытаний оказываются сильнее, чем воинский героизм.
Это было непривычно для советских представлений с установкой на подвиг. И книга стала так популярна ещё и потому, что люди — и дети, и взрослые — к тому времени уже устали от проповеди героизма. Можно сказать, что представления Толкина оказались близки к лучшим традициям русской классики — осознание ценности так называемого «маленького человека». К тому же это просто увлекательное чтение.
Когда Вы сели за перевод «Хоббита», Вы делали это в первую очередь для себя. Но что побудило Вас отнести рукопись в издательство для дальнейшей печати?
Прежде всего мне просто захотелось [эту книгу] перевести. И было логично предложить её издательству, чтобы её могли читать. Тем более, что я предложила её издательству «Детская литература». Было понятно, что детям это будет интересно и полезно.
Тяжело ли было переводить Толкина?
Не могу сказать, что это была лёгкая работа. Простые на первый взгляд тексты переводить по-своему трудно. Нужно уловить настроение, авторский ритм. Иначе получится нечто примитивное. Текст Толкина при кажущейся простоте совсем не прост.
Вы прочли «Властелина колец» несколько позднее, чем «Хоббита». Скажите, какое впечатление у Вас было от этой книги? Почему Вы не захотели переводить «Властелина колец»?
Я читала первую часть трилогии. И поняла, что это не моё. Это огромная философская притча. Это не мой жанр.
Знакомы ли Вы лично с кем-либо из переводчиков Толкина на русский язык?
Нет, не знакома.
Не могли бы Вы дать небольшой комментарий по поводу аналитики Вашего перевода Марком Хукером [2]? Я знаю, что Вы уже давали прекрасный ответ на его субъективную критику некоторых моментов в «Хоббите». Не кажется ли Вам, что М. Хукер в своей аналитике немного «перегибает палку», политизируя всё, что можно и нельзя? Я говорю, в первую очередь, о моментах с такими выражениями, как алое знамя / красное знамя, Запад и Восток, написанные где-то с заглавной, где-то с прописной буквы, а также чересчур пристальное внимание к слову «план». Действительно ли находились такие переводчики в те годы, которые читали тексты Толкина исключительно через призму советских реалий и партийной идеологии?
Книга Хукера очень специальна и подробна. То, что он пишет о моем переводе для меня лестно. Но я согласна с Вами — он предлагает слишком примитивное толкование мировидения Толкина. Оно, конечно же, не сводится к изображению реалий «холодной войны» и реального политического противостояния Востока и Запада. Конечно, это грандиозная и сложная картина борьбы Добра и Зла. Хотя просматривается и фашизм, и нацизм, и тоталитаризм разного рода. Но это не примитивная политология.
Думаю, что в семидесятые годы Толкин интересовал тех переводчиков, для которых партийная идеология была чужда.
Беседовала Лариса Бекасова.
Редактор Ирина Капитонова.
Расшифровка беседы публикуется в сокращении. Надеемся, что полный текст интервью будет опубликован в одном из научных выпусков журнала «Своими словами» вместе с результатами исследования Ларисы Бекасовой.
Примечания
[1] — Толкин Дж. Р. Р. Хоббит. М.: Детская литература, 1976. 254 с.
[2] — Хукер М. Толкин русскими глазами. М.: ТТТ, ТО СПБ, 2003. 301 с.