Что исследуют историки? Отвечают три выпускницы программы

Выпускницы программы 2025 года Мария Кулинич, Мария Никитина и Гюльбике Талибова рассказывают о темах своих дипломных работ, научных руководителях, поездках в архивы и походах в библиотеки. Садовники императорских резиденций, медицинский препарат с недоброй славой, колдуны и душевнобольные — об этом и многом другом читайте в материале.

Фото из архива Гюльбике Талибовой

Мария Кулинич

выпускница программы «История» 2025 года

Тема моей дипломной работы — «Государственные практики маргинализации социальных групп в России XVII–XVIII веков». Я рассматриваю эти практики на примере двух маргинальных групп: колдунов и умалишенных. Когда я только планировала писать ВКР, то хотела объединить все мои наработки, резюмировать и подвести итог всему, чем я занималась в предыдущие годы бакалавриата.

В первые три года я исследовала феномен колдовства. На первом курсе это была очень историографическая работа на западном материале, после стала изучать, как это было в России и начала с феномена российского колдовства и гадательных практик. Четвертый курс я посвятила исследованию другой социальной группы — душевнобольных. Кстати, заинтересовалась я этой темой, думая найти там ответы на свои гипотезы в контексте феномена колдовства, но в процессе поняла, что это две абсолютно разные группы даже с точки зрения маргинальности. 

Почему маргиналы? На эту идею меня натолкнула моя научная руководительница, Маргарита Михайловна Дадыкина, которая, посмотрев на мои наработки за все годы, увидела в этих «чужих» что-то интересное. «Это чуждость, которую вытесняют», — так она тогда сказала, и я зацепилась за эту мысль и начала знакомиться с феноменом маргинализации — это, в первую очередь и в большей степени, все же социологический феномен. Погружение в понятие «социология маргинальности» стало отдельным блоком моей работы. 

У меня была тревога по поводу использования социологического термина в исторической работе. Но в итоге все получилось довольно успешно. Когда несколько лет исследуешь одну тему, то в какой-то момент начинаешь думать, что для успешной ВКР будет достаточно собрать и обобщить все наработки. Но это не так. Я делала новое прочтение уже исследованных мной сюжетов, смотрела на них под другим углом, вносила правки и добавляла много нового. Когда я писала, то действительно чувствовала, что делаю вклад в науку. Было интересно, и вместе с тем мой мозг работал, как перегревшийся компьютер.  Никогда не думала, что моя дипломная работа будет настолько теоретизирована. 

Я историк, не социолог, поэтому для меня было важно качественно раскрыть термины маргинальности в контексте исторического процесса. В отечественной историографии и социологии это в основном изучали, начиная с XX века, а мне нужен был период XVII–XVIII веков. Я начала всецело погружаться в социологию маргинальности, теорию, классификацию. Выяснила, что единого определения маргинальности нет, так же как и согласия — даже среди социологов — кого именно стоит относить к маргиналам. Весь январь я посвятила изучению социологии маргинальности, опираясь на онлайн-курс Светланы Баньковской, профессора кафедры анализа социальных институтов в НИУ ВШЭ — Москва. На протяжении нескольких недель я вставала каждое утро, садилась за конспекты, разбиралась и читала дополнительный материал. 

Во всех своих работах я стремилась рассматривать феномены с точки зрения государства. Это тоже имеет определенную специфику, так как изучать маргиналов через язык самих маргиналов практически невозможно. В XVII–XVIII веках эта категория лиц практически не оставила о себе источников, поэтому о них мы можем судить лишь по каким-то косвенным свидетельствам. И здесь возникает вопрос — какие источники лучше всего сохранились? Государственные документы. К тому же «История правовых, политических и социальных учений» был одним из моих любимых курсов за все время обучения. Уже тогда мне нравилось изучать политические теории и смотреть на происходящие изменения в обществе в исторической перспективе. Наши обсуждения, идеи, о которых нам рассказывали на лекциях и семинарах, я старалась применять в работе над своими исследованиями. Но все оказалось сложнее, чем я думала: мне пришлось действительно погружаться в идеи камерализма, государственного строительства, полицейского государства, в смежные теории, которые развивались и переживали свое становление в Европе, а потом перетекали в Россию. Я работала с материалами архивов и библиотек, но моя ВКР не была обзором источников, хотя и опиралась на них. Мне было важно не просто реконструировать события, а изучить механизмы и способы фиксации инаковости в официальной практике с точки зрения теории маргинальности. Возможно, кому-то покажется, что это не совсем соответствует требованиям в контексте получения исторического образования. На мой взгляд, эти пять лет нас учили тому, что наша работа должна быть актуальной, иметь смысл и сильное содержание. Для меня истфак именно про это — умение мыслить нестандартно, порой выходя за рамки, даже если речь идет о науке. 

В процессе работы были моменты, когда приходилось понервничать. Например, изначально в ВКР я планировала углубляться в тему душевных болезней и развития психиатрии XVII–XVIII веков. Но когда я сформулировала тему, мне ее отклонили в LMS, так как название не только походило на мою тему прошлого года, но и повторяло работу Александра Борисовича Каменского, профессора школы исторических наук НИУ ВШЭ в Москве. Это был немного стрессовый период, потому что дело было осенью пятого курса. Тогда я подошла к Маргарите Михайловне, и мы вместе начали думать над формулировкой темы. Вернувшись в этот день домой, я продолжала размышлять, искать информацию о том, насколько применим термин маргинализации; могу ли я назвать социальные группы, которые исследую, «чужими» и прочее. В итоге, загрузила новую тему в надежде скорректировать ее потом, но так и не сделала этого. Возможно, потому что у меня получилось раскрыть ее в удачном ключе. 

Отдельно отмечу работу со своим научным руководителем, Маргаритой Михайловной. Каждая встреча с ней была очень продуктивной: я делилась проблемами, идеями, мыслями. Она помогла мне не заблудиться во всех этих теориях, структурировать работу. Отдельное спасибо за хорошие замечания, конструктивную критику, терпение и внимательное прочтение текста, который мне самой иногда сложно было прочесть. Помимо прочего, Маргарита Михайловна очень меня поддерживала, уважительно относилась к темпу моей работы и всегда была включена в процесс.

Мария Никитина

выпускница программы «История» 2025 года

Тема моего исследования «Деятельность Императорского российского общества садоводства во второй половине XIX века: профессионализация садоводства и роль садовников в циркуляции знаний и практик в Российской империи». Я работала над ним, начиная с четвертого курса, а до этого изучала императорские сады, оранжереи и зверинцы в Петербурге. 

Когда я исследовала роль животных и растений в пространстве Российской империи, копаясь в различных архивных материалах, наткнулась на Императорское российское общество садоводства, мне стало интересно изучить его. Оказалось, оно было достаточно большим, имело филиалы во многих губерниях и занималось популяризацией садоводства, выводило новые сорта растений, участвовало в выставках и многое другое. Туда входили представители разных слоев населения — ученые, садовники, члены императорской семьи.

Моя научная руководительница Марина Викторовна Лоскутова подсказала мне, что интересно исследовать именно садовников, потому что эта социопрофессиональная группа находится на стыке науки и практики. Они, с одной стороны, участвуют в исследованиях — выводят новые сорта, изучают растения. Но с другой — занимаются простым человеческим трудом, например, садовник Барлов работал в Царском селе, а Эрлер — в Петергофе. Мне стало любопытно посмотреть, как Императорское российское общество садоводства помогло этим людям в создании их социопрофессиональной группы. Выяснилось, что оно проводило различные выставки, съезды, давало садовникам возможность зарабатывать, потому что публиковало на страницах своего периодического издания объявления. Общество спонсировало и создавало школы садоводства, где дети из различных сословий, в том числе крестьянских, — речь идет о второй половине XIX века и мы уже имеем дело с отменой крепостного права, — могли обучаться для получения последующего образования. Иными словами, общество давало социальный лифт садовникам: они учились и обменивались знаниями, приобретали связи.

Мои наработки с четвертого курса очень помогли — я смогла включить их в качестве первой главы ВКР. Но необходимость скрупулезной и напряженной работы с источниками никуда не делась. Например, в Российской национальной библиотеке я прошерстила около 500 выпусков журналов Императорского российского общества садоводства, начиная с 1860 по 1900 годы. Это, конечно, очень утомляло. Спасало только то, что за окном была плохая погода, и деваться было некуда. Дополнительная сложность — работа в архиве, где нужно было читать рукописи XIX века, а распознать текст было непросто, к тому же иногда документы могли быть повреждены.

Гюльбике Талибова

выпускница программы «История» 2025 года

До четвертого курса я была не самым стабильным человеком в академическом смысле — каждый год меняла тему своих исследований. На первом курсе писала про «нефтяную иглу» в Советском Союзе, на втором — о научно-технической революции, на третьем вообще ушла в экономическую историю и изучала работу сберегательных касс в СССР, затрагивая тему инфляции и другие сложные экономические процессы. 

Однако в конце третьего курса на одном из научно-исследовательских семинаров я обратила внимание на список литературы во время выступления моей одногруппницы. Там было довольно кликбейтное название статьи о диссидентах в контексте советской карательной психиатрии. Я заинтересовалась темой, начала читать материалы и часто натыкалась там на название одного медицинского препарата, у которого сложилась недобрая слава в социальном и, порой, даже в академическом контексте. Его применяли к диссидентам и политическим заключенным, чтобы их, скажем так, усмирить и с медицинской точки зрения сделать их не вполне дееспособными. Мне стало любопытно — кто этот препарат придумал, зачем и с какой целью? Неужели его использовали только для подавления независимости или субъектности политических заключенных? Или, может, как медицинский препарат сам по себе он все-таки эффективен? В итоге тема моей дипломной работы — «Галоперидол в позднесоветском дискурсе: 1950–1980–е годы».

Сначала я исследовала то, каким образом этот препарат использовался советскими медиками вне карательной психиатрии. У него было довольно широкое применение: от стоматологии и кардиологии до лечения шизофрении. Во второй части моего исследования я сфокусировалась на амбивалентности этого препарата: сначала он служил чем-то вроде психофармакологической надежды, которая позволила бы сделать методы лечения менее инвазивными, то есть не требующими хирургического вмешательства. А дальше, анализируя в качестве источника правозащитный бюллетень «Хроника текущих событий», я показываю, как этот препарат репрезентировался в рамках темы карательной психиатрии. 

Иными словами, тема у меня специфическая, уходящая в медицину и психофармакологию. Когда ты гуманитарий, не обладающий никаким медицинским бэкграундом, развивать такую тему непросто. Нужно было очень плотно работать с источниками, поиск которых затруднен из-за их специфики. Речь идет о ведомственных архивах, психиатрических больницах, доступ к которым, к сожалению, мне не удалось получить. И это говорит о том, что у меня впереди еще фронт работы, которую важно продолжать. 

Эта тема завела меня в самые дальние уголки Московской области. Например, я ездила в филиал Российского государственного экономического архива, который находится в селе Вороново в трех часах езды от Москвы. Там я работала с материалами, которые показывали экономический трансфер, то есть то, как препарат попадал в Советский Союз. Нужно понимать контекст — это разгар Холодной войны, а здесь — бельгийский препарат, который тестируют во Франции, оказывается повсеместно используемым в СССР.