Знакомство с петербургским художником, рукописи Ходасевича и реставрация книги XVI века: выпускники-филологи — о поэзии и архивной практике
Выпускники программы «Филология» Анна Прокофьева, Николай Емельянов и Евгений Конев познакомились и подружились благодаря поэзии. Вместе они читали друг другу любимые стихотворения, рассказывали истории из жизни авторов, делились своими трактовками. А еще проходили практику в архиве Пушкинского Дома, где видели письма Достоевского и Чехова, рукописи Ходасевича, авторский экземпляр романа «Дар» Набокова. Об этих находках, интересу к поэзии и любимой истории из биографии поэтов — в интервью с выпускниками.
.jpg "Знакомство с петербургским художником, рукописи Ходасевича и реставрация книги XVI века: выпускники-филологи — о поэзии и архивной практике")
— Совсем недавно вы защитили свои дипломные работы. Расскажите о них подробнее, пожалуйста.
Николай Емельянов:
— В своей работе я изучал ритм немецкого стиха XVIII и XIX веков. Для этого я, например, строил ритмические кривые, которые помогают понять, какое есть сходство в структуре стихов у разных поэтов из разных эпох. Для примера возьмем известный факт, установленный не мной: немецкие поэты XVIII века повлияли на русский стих в его зачатках — в том числе это отражается на ритмике. «Ода на взятие Хотина» Михаила Ломоносова была написана им в Германии, поэтому интересно проследить связи этого произведения с немецким языком. В XIX и XX веках случаются и обратные ситуации: например, я установил, что на просодию первой книги стихов Райнера Марии Рильке повлияло уже звучание русского ямба.
Анна Прокофьева:
— Мой диплом посвящен анализу акций 70-х годов художника Юлия Рыбакова. Я сконцентрировалась на конкретной акции — 3 августа 1976 года два нонконформиста Юлий Рыбаков и Олег Волков написали на стене Петропавловской крепости: «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков». В работе я занималась дискурс-анализом: иными словами, рассматривала, как восприятие этой фразы преломляется через литературу, религию, политику. А еще первая фотография лозунга была опубликована только через два десятка лет. До этого момента люди запомнили его и пересказывали друг другу по-разному — это тоже был один из аспектов моего исследования. Это важно, поскольку мы изучаем акцию как длительное событие. Эта фраза бытовала длительное время без документации, отдельно от автора, превратившись в подобие перформанса.
Евгений Конев:
— В дипломе я рассматривал все упоминания животных в стихах советского неофициального поэта Алексея Цветкова. На мой взгляд, они выступают в его поэзии как доказательства того, что мир был создан не самым лучшим способом. Во-первых, потому что животные существуют в конфликтных отношениях с человеком: в его стихах они убивают и едят друг друга. Во-вторых, сами животные безвинно страдают.
— Преддипломную практику вы проходили в архиве Пушкинского Дома. Какая находка оказалась самой удивительной?
Николай Емельянов:
— Для меня было шоком, когда нас привели в архив и мы узнали, что там находятся рукописи наших великих поэтов и писателей. У меня было представление, что они лежат под пуленепробиваемым стеклом. Оказалось, что рукописи стоят на полках, их можно свободно брать в читальном зале. Только архив Пушкина хранится за огромной металлической дверью, и доступ туда есть даже не у всех сотрудников.
В архиве мы видели писателей и поэтов разных эпох: и Лермонтова, и Достоевского, и Чехова, и Державина. Нумеровали листы, на которых они писали свои письма, в правом верхнем углу карандашом — то есть водили рукой там же, где и они когда-то.
Большим потрясением для меня стал авторский экземпляр «Дара» Набокова, который был издан как полноценная книга только в 1940-х годах. В этом экземпляре Набоков, видимо предполагая передать его переводчику, оставлял пометки на полях с толкованием слов и предложениями по переводу. Я мог эту книгу держать в руках и листать.
Но еще больше меня поразило, когда мы перебирали один сборный архив Ходасевича с его черновиками и письмами к жене Марине Рындиной. Среди них я нашел обрывок тетрадного листа, на котором черными чернилами был выведен набросок строфы из стихотворения «Автомобиль»:
А свет мелькнул и замаячил,
Колебля дождевую пыль…
Но слушай: мне являться начал
Другой, другой автомобиль…
А на другом листочке были следующие четыре строки:
Он пробегает в ясном свете,
Он пробегает белым днем,
И два крыла на нем, как эти,
Но крылья черные на нем.
Меня как молнией ударило в этот момент. Это было сильнейшее впечатление.
Анна Прокофьева:
— Мне дали задание разложить рукописи писателей. Я несу очередную такую папку и вдруг вижу — Хармс. Думаю: «Да нет, не может быть»! В 9-м классе я не сильно увлекалась литературой, просто читала. Но однажды у папы я нашла томик Хармса: интересный, со всякими символами, которые Хармс расставлял на полях. Это была первая литературная находка, которая меня поразила, — и до сих пор я занимаюсь неконвенциональными текстами. Поэтому для меня Хармс — особенный литературный персонаж. Я попросила сотрудников архива показать мне эту папку — оказалось, там были его автографы. А еще лежала копия счета из прачечного заведения, на обороте которого было написано маленькое четверостишие:
Как называется эта книга?
Она называется «философия мига».
О чем говорит она? О чем проповедует?
О том, что за мигом ничто более не следует.
Также там были его заметки про быт в коммунальной квартире: «Потолок. Шум. Квартира. Дети. Дети наверху. Клопы» и так далее. А еще там лежала его фотография, где он молодой сидит в профиль, пишет что-то в записной книжке. Эту фотографию я раньше не видела.
Для меня эти находки были сильным впечатлением — я едва не плакала. Вроде механически разносишь папки по местам, как вдруг у тебя в руках оказывается кумир юношества и до сих пор важная фигура и в литературе, и в жизни.
Евгений Конев:
— Я видел рукописи всех русских великих писателей, кроме Пушкина. Начиная от Державина, заканчивая Чеховым — держал в руках его письма. А еще я там помогал реставрировать книгу «Апостол» XVI века. Это было удивительно.
— Что повлияло на ваш интерес к поэзии? Какие авторы и стихи для вас особенно дороги?
Николай Емельянов:
— Я помню, как на уроке литературы нам показали стихи Ходасевича «Дактили».
Был мой отец шестипалым. По ткани, натянутой туго,
Бруни его обучал мягкою кистью водить.
Там, где фиванские сфинксы друг другу в глаза загляделись,
В летнем пальтишке зимой перебегал он Неву.
А на Литву возвратясь, веселый и нищий художник,
Много он там расписал польских и русских церквей.
Не знаю почему, но они мне ужасно понравились. Потом мы с семьей были в Екатеринбурге и там в книжном магазинчике я нашел книгу Всеволода Зельченко, посвященную стихотворению Ходасевича «Обезьяна». Я ее прочитал от корки до корки и Ходасевича совсем полюбил. Уже в институте на одном из первых семинаров я приводил эту книгу в качестве примера в своем ответе. Я заметил, что какой-то парень очень внимательно меня слушал. Через несколько дней на первой встрече нашей группы он подошел ко мне и мы разговорились о Ходасевиче. Этим парнем был как раз Женя. Тогда и началась наша дружба.
Что-то одно выделить не могу — все стихи, которые звучат в голове, мною любимы. Александр Кушнер, кажется, говорил, что каждый поэт работает на свое избранное. Вот Ходасевич не просто работал на свое избранное, а сразу писал только сильные стихи. Выбрать что-то одно трудно, поэтому прочту те, которые в нашем кругу друзей наиболее любимы.
Что ж? От озноба и простуды —
Горячий грог или коньяк.
Здесь музыка, и звон посуды,
И лиловатый полумрак.
А там, за толстым и огромным
Отполированным стеклом,
Как бы в аквариуме темном,
В аквариуме голубом —
Многоочитые трамваи
Плывут между подводных лип,
Как электрические стаи
Светящихся ленивых рыб.
И там, скользя в ночную гнилость,
На толще чуждого стекла
В вагонных окнах отразилась
Поверхность моего стола, —
И проникая в жизнь чужую,
Вдруг с отвращеньем узнаю
Отрубленную, неживую,
Ночную голову мою.
Анна Прокофьева:
— До поступления в университет я не сильно увлекалась литературой. Была обычным школьником, у которого по математике и физике похуже, а по литературе и русскому получше. Когда готовилась к ЕГЭ по литературе, начала погружаться в поэзию.
Развиться интересу помогла моя учительница — Элона Леонидовна, ученица известного стиховеда Вадима Соломоновича Баевского. Она очень хорошо преподавала литературу: рассказывала о биографии поэтов, их историях из жизни. И я в отрыве от школьных уроков литературы поняла, что поэзия гораздо сложнее, чем просто стихотворение, у которого есть какой-то смысл. А потом на первом курсе при удивительных обстоятельствах мы познакомились с Колей и Женей. Они уже тогда были заинтересованы поэзией, а я была новичком. Мы вместе постоянно что-то читали, изучали. Так у меня появилось все больше интереса к стихам, выработался вкус.
Я часто читаю андеграундных поздесоветских поэтов — например, Олега Григорьева. У него много коротких юмористических стишков, один из них мне особенно нравится.
Один башмак мой чавкал,
Другой башмак пищал,
Покинуть предложили
Мне танцевальный зал.
Еще есть любимое и очень популярное у Мандельштама — «Возьми на радость из моих ладоней». Первыми или последними строками я часто подписываю подарки дорогим людям: «Возьми на радость из моих ладоней, немного солнца и немного меда» или «Возьми ж на радость дикий мой подарок».
Евгений Конев:
— В конце 9-го класса я прочитал стихи Евгения Евтушенко, который тогда мне показался великим поэтом. Они назывались «Цветы лучше пуль». Сегодня мне Евтушенко не нравится. Потом в школьном коридоре я прочел стихотворение «Когда я думаю о Блоке». Я подумал: да, наверное, Александр Блок — очень хороший поэт. Он мне действительно понравился больше, чем Евтушенко. Потом я прочитал Александра Пушкина, потому что Блок это после, а Пушкин раньше. Я его прочитал и понял — вот это действительно великий поэт.
Любимое стихотворение назвать тяжело. Можно выбрать роман, мне кажется, а стихотворение зачастую меняется. Перечислю любимые у Цветкова за последнее время: «То не ветер», «В ложбине станция куда сносить мешки» и «Вы антиподы выпили и спите».
— А есть какая-то история о поэте, которая имеет для вас большую ценность? Почему именно эта история?
Николай Емельянов:
— Расскажу про немецкого поэта Пауля Флеминга — одного из самых знаменитых в XVII веке. Он был врачом и дипломатом. С посольством в 1634 году он отправился в Москву, где написал первые в мировой литературе стихи о Москве.
Флеминг написал эти стихи в системе стихосложения, которая придет в Россию только спустя сто лет — в 1739 году с «Оды на взятие Хотина» Ломоносова и его письма в Академию наук о новой системе стихосложения — силлабо-тонической. Получается, что по улицам Москвы гулял немецкий поэт и писал совершенно незнакомым для русского уха ямбом еще и в форме сонета. Тогда для тех, кто послушал бы эти стихи, это было бы совершенным безумием. Но спустя сто лет этим же стихом начинает писать вся Россия.
Анна Прокофьева:
— Мой академический путь начался на втором курсе. Тогда я начала писать курсовую впервые у Дмитрия Михайловича Бреслера и впервые про позднесоветскую андеграундную культуру. С тех пор я не сворачивала с этой дороги. Курсовая моя была посвящена жизни и поэзии поэта Олега Григорьева, которого я уже упоминала. Но мое знакомство с его творчеством — это целая история.
На первом курсе после учебы летом я не могла уснуть и решила посидеть на скамейке в парке. Тогда мне очень хотелось с кем-нибудь поговорить, как вдруг ко мне подсел какой-то дедок, рассказал, что он пришел босиком с Васильевского острова и он петербургский художник Сергей Лебедев (Добротворский). Он спросил у меня, чем я занимаюсь, а потом стал расспрашивать, каких поэтов я читала.
— Мандельштама знаешь?
— Знаю!
— А Гумилева знаешь?
— Знаю!
— А Олега Григорьева?
— Нет!
— А это мой дружище…
Он прочитал мне его стихи, а я их запомнила. Потом я вернулась в общежитие и нашла другие стихи Григорьева, начала им увлекаться — так появилась идея для курсовой. Григорьев был поэтом не особо известным, поэтому о его биографии пришлось расспрашивать друзей, знакомых. Но больше всего хотелось поговорить с Добротворским, которого не было ни в одних соцсетях. Через полгода я вернулась в тот же парк, на ту же скамейку — и ко мне снова подсел дедок. Мы разговорились, и я поняла, что это Сергей. В итоге я побывала у него в мастерской, он мне еще про биографию Григорьева порассказывал, показал артефакты из его жизни: автографы, вырезки и некрологи из газеты, которые сделал сам Сергей.
Евгений Конев:
— Для меня имеет большое значение, что Цветков писал стихи с начала 70-х годов по 1985 год, а потом закончил и перестал писать до 2006 года. Получается, он почти двадцать лет, будучи поэтом, не писал стихи и занимался другим: переводил, учил языки, писал роман. Он говорил, что в один момент ему перестало нравиться, что происходит с его поэзией и литературой в принципе, и он решил, что уходит, пока это не закончится. Понимая, что у него есть какой-то дар, отказался им пользоваться. Мне нравится, когда человек сомневается в своем таланте — для меня это признак действительного большого поэта.
Бреслер Дмитрий Михайлович