Герои Кафки: процесс против себя
3 июля исполняется 138 лет со дня рождения Франца Кафки, писателя, ставшего «эмблематической фигурой» своего времени. Т. Адорно, В. Беньямин, А. Камю, Э. Канетти — многие философы посвятили свои работы творчеству писателя, находя в нём необъяснимые в своей достоверности предсказания событий эпохи тоталитаризма. Татьяна Кочнева решила выяснить, какие ещё пророчества может найти для себя читатель в произведениях Франца Кафки.
Немногие из писателей столь же заслуживают славы пророка, как Франц Кафка.
При жизни практически неизвестный и опубликовавший только несколько рассказов, он становится читаемым уже в 30-е годы, когда с появлением тоталитарных режимов в его посмертно опубликованных произведениях начинают видеть пророчества новых отношений между человеком и властью — отношений, строящихся уже не на демонстрации силы, а на подчинении властью сознания человека.
История этих публикаций всемирно известна — её не обходит вниманием ни один из исследователей Франца Кафки, стремящийся отыскать, по меткому выражению Теодора Адорно, «украденный ключ» [1] к его произведениям, которые словно сопротивляются прочтению. В двух записках, найденных после смерти Кафки и датируемых — по разным источникам — 1921—1922 годами, содержится просьба писателя к своему другу Максу Броду уничтожить все имеющиеся у него и у их общих знакомых рукописи: «всё это без исключения должно быть сожжено, и сделать это я прошу тебя как можно скорее» [2].
Была ли эта просьба последней волей писателя, его так называемым «Завещанием», — вопрос этот и сейчас остаётся открытым. Однако, несомненно, он считал литературу главным делом своей жизни. В «Дневниках» Кафки мы находим следующие строки: «Вот уже несколько дней пишу — хорошо, если бы так продолжалось. Хотя я сейчас не столь защищён и не настолько одержим работой, как два года назад, тем не менее жизнь обрела какой-то смысл, моя размеренная, пустая, бессмысленная холостяцкая жизнь имеет оправдание» [3]. Не выполнив просьбу писателя, Брод публикует его произведения, и в том числе три неоконченных романа — «Америку», «Замок» и «Процесс», которые стали ключевыми текстами не только для немецкоязычной, но и для всей мировой литературы ХХ века.
Абсурд романного действия и вместе с тем его поразительное метафорическое сходство с действительностью стали основой для многочисленных социально-политических трактовок творчества Кафки.
Не зная времени создания его произведений, читатель вполне может представить себе, что они написаны «с натуры» — сюжет «Процесса» мог быть подсказан писателю и нацистской Германией, и сталинским СССР.
Мир, где ведётся процесс против человека, не только не имеющего возможности защищаться, но и не знающего, в чём именно он обвиняется, не кажется фантазией и сегодня.
В той силе, что безраздельно властвует в «Процессе» и «Замке» и повсеместностью своего распространения претендует на роль главного героя, угадывается то, о чём позднее напишет в «Рождении тюрьмы» Мишель Фуко: «Если система исполнения наказания в самых строгих её формах уже не обращена на тело, тогда за что же она цепляется? Ответ теоретиков — тех, кто открыл в 60-х годах ХVIII века период, который пока ещё не завершился, — прост, почти очевиден. Он как бы содержится в самом вопросе. Если не тело, то душа» [4].
Разве не на душу Йозефа К. влияет начатый против него процесс? Вся жизнь его оказалась подчинена этому процессу, и, сначала уверенный в своей невиновности, он всё больше сомневается в ней, и безуспешность попыток защититься, прибегнув к чьей-либо помощи, делает его жертвой самого себя — он начинает думать, что и правда виновен, но только пока не понимает, в чём именно. Можно ли представить себе ситуацию абсурднее этой: человек, не зная, в чём его обвиняют, начинает подозревать за собой вину во всем, во всех своих поступках, всю свою жизнь начинает пересматривать на предмет наличия преступления: «Мысль о процессе уже не покидала его. Много раз он обдумывал, не лучше ли было бы составить оправдательную записку и подать её в суд. В ней он хотел дать краткую автобиографию и сопроводить каждое сколько-нибудь выдающееся событие своей жизни пояснением — на каком основании он поступал именно так, а не иначе, одобряет ли он или осуждает этот поступок со своей теперешней точки зрения и чем он может его объяснить» [5].
Между тем, читая произведения Кафки в оригинале, мы не находим в них прямых указаний на то, что речь идет о подчинении человека государству — повествование в них ведётся отстраненно, фиксируются события, диалоги, факты, а эмоциональное их «наполнение» остаётся вне текста, оно целиком зависит от восприятия читателя. Язык Кафки, сухой, выверенный, аскетичный, лишённый изысканных метафор и изящных эпитетов, как будто специально очищен от посторонних смыслов и ассоциаций, чтобы оставить нас наедине с тканью повествования.
Простые синтаксические конструкции, однако, не так просты для понимания, они не поддаются рационализации и осмыслению. Речь героев сложна, путана (любопытно сравнение героя «Процесса» с «разбуженным спящим» [6]), всё, что говорится, ставится под сомнение, и не заблудиться в этом потоке сознания просто невозможно. Чего стоит хотя бы речь адвоката Йозефа К., полная условностей и оговорок, которые нанизываются друг на друга, как корни в длинных немецких словах: объясняя, насколько важно для процесса первое ходатайство, адвокат приходит в итоге к тому, что его «всё равно никто, по-видимому, не читает» [7].
Никто не уверен ни в чём — не зря художественное пространство произведений Франца Кафки часто сравнивают со сном: это действительно похоже на кошмарный сон, где постоянно ждёшь подвоха, где не всегда можешь точно вспомнить, что именно слышал, видел, говорил. Но зато помнишь, что чувствовал — усталость и страх.
Усталость преследует землемера К. из романа «Замок» и не даёт ему добраться до своей цели («его неудержимо тянуло к новым знакомствам, но каждая новая встреча усугубляла усталость» [8], «снова на него напала прежняя усталость, дорога к школе показалась далёкой…» [9]). Захватывая героя, она парализует его действия, его способность адекватно оценивать реальность, обдумывать своё положение и строить планы. Такую усталость невозможно компенсировать ни сном, ни любым другим отдыхом, возможно, это усталость от самой жизни, ведь, как пишет о героях Кафки Вальтер Беньямин, «самые обыденные вещи тоже имеют свою тяжесть и способны согнуть человека в три погибели» [10].
Усталость и страх как будто объединяют все три романа Кафки. Кошмарный сон преследует даже героя «Америки», Карла Россмана, которого Беньямин назвал «более счастливой инкарнацией К.» и даже выразил надежду, что «мальчика ждёт счастье» [11]. Но так ли это? Ведь он, как и другие герои Кафки, как будто спит и не понимает, что делает, и нам, как читателям, так и хочется крикнуть ему: «Остановись!» Главный герой «попадает из одной отчаянной и безвыходной ситуации в другую, — главы эпической авантюры превращаются в этапы мученического пути. <…> Чудовищное, с которым ничто не контрастирует, захватывает, как у де Сада, весь мир, становясь нормой» [12]. Даже в этом, самом счастливом (а может, в самом «незаконченном»?) романе оборванное на как будто бы оптимистичной ноте повествование не вселяет надежды на то, что жизнь потерявшегося Карла Россмана изменится к лучшему. Не зря роман имеет и другое название — «Пропавший без вести» (версия «Америка» была предложена при издании М. Бродом).
Тот же сон, но ещё более невероятный, причудливый и странный, мы видим в новелле «Превращение», предоставляющей практически неограниченные возможности для толкования. Вспомним начало этой новеллы — формулу, прочитав которую, невозможно забыть: «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое» [13]. За этим шокирующим читателя фантасмагоричным началом уже не последует ничего сверхъестественного: только документальное изложение событий, спокойное и беспристрастное, как будто ничего необычного не произошло. Приводятся физиологические и бытовые подробности, пугающие, отталкивающие своей реалистичностью — такие, как попытки Грегора сползти с кровати и ощущение им беспорядочного движения своих ножек. Как яблоко, застрявшее в крылышках насекомого и начинающее там гнить. Как блюдечко молока, просовываемое за дверь опустевшей комнаты.
Что случилось с героем этой новеллы? Действительно ли он превратился в насекомое? Или это метафора обезличенности его существования? Может быть, это тот самый «одномерный человек», в которого превращается индивид, заключённый в тесные объятия современного общества производства и потребления? В любом случае, как это и бывает во сне, здесь никто ничему не удивляется, в том числе и сам главный герой. Он пытается как-то привыкнуть к новому своему состоянию, приспособиться к новым условиям своего существования (не так ли поступает каждый из нас, попадая в новые для нас обстоятельства?). Ему не приходят в голову вопросы: «Как это произошло? Почему? Как это изменить?». Первая мысль Грегора — это мысль о службе: к какому времени он успеет попасть на работу, как сможет оправдаться перед управляющим.
Мысль вполне обыденная, но страшная в своей сути: неужели человеку настолько всё равно, кто он и во что превратился, что он даже не думает об этом?
Художественное пространство в произведениях Кафки искривлено, абсурдно, пугающе. Грегор Замза обнаруживает, что мир, который, как нам казалось, создан для нас, в котором мы давно живём и ничего особенного не замечаем, к которому мы вполне привыкли, совсем для нас не приспособлен. Он неудобен, ты не знаешь, как в нём жить, как сползти с постели, как рассказать родным о том, что с тобой случилось, как попросить их о помощи, да и могут ли они помочь тебе?
Они не помогут, потому что человек в произведениях Кафки — одинок, он наедине со своей жизнью и со своими проблемами, его никто не может понять (ведь рядом никто не превратился в насекомое!), и даже те, кого он считал близкими и кого любил, от него отворачиваются. Грегор испытывает страдания не только физические. Он мучается чувством вины перед семьёй, стыдом за то, что больше не может работать и помогать ей, он видит, как его сестра принимает на себя все обязанности по уходу за ним и в каждом её движении, в каждом поступке старается отыскать следы прежней близости и любви. Увы, эти попытки оборачиваются осознанием того, что единственное чувство, которое он вызывает теперь у своей семьи — это чувство отвращения: «раз и навсегда, вероятно, выделенную для Грегора миску» сестра берет «не просто руками, а при помощи тряпки», и по всему ее поведению герой не может не видеть, что «она все ещё не выносит и никогда не сможет выносить его облика и что ей стоит больших усилий не убегать прочь при виде даже той небольшой части его тела, которая высовывается из-под дивана» [14].
В мире Кафки все становятся чужими друг другу — он густо населён «другими», о которых писала, сравнивая героев Достоевского и Кафки, Натали Саррот: «Нам знаком этот мир, где никогда не прекращается эта жуткая игра в жмурки, мир, где человек всегда движется в неправильном направлении, где вытянутые руки “царапают пустоту”, где всё, к чему бы этот человек не притронулся, мгновенно исчезает; мир, где тот, за кого ты жадно ухватился или кого ты с тревогой ощупываешь, внезапно меняется, превращается во что-то неведомое или ускользает от тебя; мир, где все призывы обманчивы, где на вопросы никто не даёт ответов, мир, где “другие” — это те, кто выбрасывают вас из своего круга, “не говоря ни слова, но со всевозможной силой”, ибо среди них “гостеприимство не принято”, они “не нуждаются в гостях”; это те, что смотрят, не трогаясь с места, не шевелясь, на вашу протянутую руку или рассеянно забывают о ней, а вы всё думаете, что они вот-вот её пожмут; <…> это те, кто подобно тому, как поступил с хозяйкой постоялого двора Кламм, однажды прерывают с вами любые отношения, и на протяжении долгих лет, проведённых в мучительном беспокойстве и тоскливых размышлениях, вы так никогда и не сможете понять, почему это произошло…» [15]
Существование в этом мире «других» не проходит даром для человека — может, в этом и кроется ключ к пониманию текстов Кафки, к пониманию «антипсихологизма» его письма? Герои Кафки принципиально отличаются от объёмных образов XIX века, щедро одарённых мыслями, чувствами, желаниями, надеждами и привычками. У Кафки персонажи безлики, мы не знаем подробностей их прошлого и довольно смутно представляем их будущее. Но может быть, в этой безликости заключается, напротив, высшая степень «психологизма» портретных характеристик героев? Homo absurdus, «безжизненный обитатель целой эпохи» [16] становится таким, каким мы его находим у Кафки, из-за вынужденного существования в чуждом мире «других», где теряются не только отличительные характеристики личности, но и сама личность.
Может быть, Кафка не даёт нам описания психологического я героя потому, что его уже не существует? Потому что оно затравлено, загнано в человеке, потому что человек становится лишь «функцией человека», которая не призвана (да и не способна) мыслить и чувствовать.
В центре произведений Кафки — беспомощный и одинокий человек, и окружает его непонятный мир, в котором что-то не так. И если бы герой был только беспомощен, у него бы ещё оставалась надежда на того, кто рядом, но он один, ему некому помочь, в этом мире нет смысла искать у кого-то помощи. Неслучайно романы Кафки называют «трилогией одиночества»: все герои его произведений — «другие», и каждый человек остаётся наедине с самим с собой, «в одном и том же лишённом измерений “подпалубном” пространстве, где так тщательно законопачены все швы, что невольно вздрагиваешь, натыкаясь на упоминание о чём-то, чему там места нет, вроде Испании или Южной Франции в одном месте “Замка”» [17]. «Законопаченность» художественного пространства и вместе с тем — пустота, сквозящая в нём, — это то, что объединяет произведения Кафки с философией экзистенциализма, отразившей неустроенность человека в мире, страх, отчаяние и безысходность, присущие его жизни.
Обволакивающая человека пустота делает его беспомощным, неспособным что-либо предпринять — как в притче о привратнике, где прождавший всю свою жизнь у врат Закона поселянин так и не решился пройти через них и лишь перед смертью узнал, что они были предназначены только для него [18]. Эта притча неслучайно помещена в «Процесс» — на протяжении всего романа нас не оставляет чувство того, что герой делает что-то не так, что он как будто и правда в чём-то виновен. В чём же? В том, что так и не решился что-то изменить в своей жизни кардинально, раз и навсегда. Вполне вероятно, что попытка эта была обречена на провал — как любое наше усилие во сне. Но она, тем не менее, не была предпринята.
Неспособность что-либо изменить в своей жизни — не это ли то самое «пророчество» Кафки, о котором мы должны задуматься? В стремлении защититься, спастись Йозеф К. не сделал ничего существенного — он пытался найти какие-то обходные пути, искал помощи, он, что самое главное, заранее чувствовал себя виновным. И здесь видна своеобразная градация в положении героев Кафки: если у Йозефа К. была по крайней мере призрачная возможность что-то предпринять, то у Грегора Замзы её уже нет — что ты можешь изменить, будучи насекомым?
То же нелогичное, абсурдное поведение мы наблюдаем и у героя «Замка», некого К., заявляющего, что он приглашён в Деревню на должность землемера. Но читателя не оставляет чувство подозрения к нему, к его поступкам, напоминающим «обходные пути» Йозефа К. из «Процесса». Действительно ли он является землемером? Зачем ему непременно нужно попасть в Замок? Неужели только ради того, чтобы достичь этой цели, он становится любовником Фриды, знавшей одного из чиновников Замка? Любовная сцена, описанная в романе, отталкивает своими подробностями, это скорее неистовство, чем любовь: «Они обнялись, маленькое тело горело в объятиях К., в каком-то тумане, из которого К. всё время безуспешно пытался выбраться, они прокатились несколько шагов, глухо ударились об двери Кламма и затихли в лужицах пива и среди мусора на полу» [19]. Пародия на человеческие отношения пронизывает весь роман; К. нигде не может найти ни убежища, ни помощи, и все его попытки сблизиться с жителями Деревни остаются бесплодными.
Весь мир романа представляется обманчивым, враждебным, и именно в этом «нечеловеческом» мире (который мы видим не только в «Замке») и вынужден существовать герой, в мучительных и бесконечных поисках своего пути сталкивающийся с абсурдной реальностью.
Враждебно настроены к героям даже пространство и время романов, они то и дело играют злую штуку с героями, и как Йозеф К. путается в бесконечных лабиринтах суда и едва не падает в обморок от духоты, так и К. никак не может дойти до Замка, путь ему преграждает то внезапная метель, то в мгновение ока наступающая темнота. «На сотнях страниц К. будет упорно искать свою дорогу, изыскивая всё новые способы проникнуть в замок, будет хитрить, искать окольные пути... <…> Каждая глава — это очередная неудача, но также начало новой попытки, начало не логическое, а как бы возобновление некой последовательности» [20], — пишет в своём эссе Альбер Камю. Что стоит за этими бесплодными попытками?
Существует множество трактовок романа, и каждая, конечно, не только имеет право на существование, но и прибавляет к читательскому восприятию новую проекцию смыслов. Это и лежащая на поверхности аллегория бездушного бюрократического механизма, и путь К. как «одиссея духа», как рассказ о «скитаниях человеческой души» [21], и описанная Беньямином талмудистская легенда о принцессе, ожидающей своего нареченного в чужой глухой деревне и даже не знающей языка ее обитателей. «Эта деревня из талмуда, — пишет Беньямин, — переносит нас прямо в сердцевину кафковского мира. Ибо как К. живет в деревне у замковой горы, точно так же современный человек живет в своем теле; он из этого тела старается ускользнуть, он этому телу враждебен. Поэтому вполне может случиться и так, что, проснувшись однажды утром, человек обнаруживает, что превратился в насекомое…» [22] Продолжая эту трактовку романа, мы можем сказать, что всё, что мы находим в произведениях Кафки, — всё это находится внутри человека. В душе каждый испытывает и своё «превращение», и ведёт свой «процесс», и ищет свой путь к «замку». А самой страшной силой, той, что окончательно убивает человека, становятся его одиночество и беспомощность.
Примечания
[1] Адорно Т. Заметки о Кафке // Звезда. 1996. №2. С. 120.
[2] Кафка Ф. Из дневников. Письмо отцу / пер. с нем. Е. Кацевой. М.: Извести, 1988. С. 244.[
3] Кафка Ф. Из дневников. Письмо отцу. С. 118.
[4] Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы / пер. с франц. В. Наумова, под ред. И. Борисовой. М.: Ad Marginem, 1999. С. 26.
[5] Кафка Ф. Процесс // Франц Кафка. Роман. Новеллы. Притчи. Пер. с нем. пер. с. нем. Р. Райт-Ковалёвой. М.: Прогресс, 1965. С. 185.
[6] Камю А. Надежда и абсурд в творчестве Кафки. URL: https://www.kafka.ru/kritika/read/nadezhda-i-absurd (дата обращения 30.06.2021).
[7] Кафка Ф. Процесс. С. 186–187.
[8] Кафка Ф. Замок / пер. с. нем. Р. Райт-Ковалёвой. М.: Наука, 1990. С. 10.
[9] Кафка Ф. Замок. С. 77.
[10] Беньямин В. Франц Кафка / пер. с нем. М. Рудницкого. М.: Ad Marginem, 2000. С. 49.
[11] Беньямин В. Франц Кафка. С. 61.
[12] Адорно Т. Заметки о Кафке. С. 134.
[13] Кафка Ф. Превращение // Франц Кафка. Роман. Новеллы. Притчи. Пер. с нем. С. Апта. С. 342.
[14] Кафка Ф. Превращение. С. 365; 364; 371.
[15] Саррот Н. От Достоевского до Кафки // Натали Саррот. Тропизмы. Эра подозрения. Пер. с франц. А. Таганова. М.: Полинформ-Талбури, 2000. С 184–185.
[16] Саррот Н. От Достоевского до Кафки. С. 145.
[17] Адорно Т. Заметки о Кафке. С. 128.
[18] Кафка Ф. Процесс. С. 296.
[19] Кафка Ф. Замок. С. 29.
[20] Камю А. Надежда и абсурд в творчестве Кафки.
[21] Брод М. Отчаяние и спасение в творчестве Франца Кафки. URL: https://www.kafka.ru/kritika/read/otchayanie-i-spasenie/6 (дата обращения 01.07.2021).
[22] Беньямин В. Франц Кафка. С. 73.
Материал подготовила Татьяна Кочнева.