• A
  • A
  • A
  • АБВ
  • АБВ
  • АБВ
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта

Бакалаврская программа «История»

07
Апрель

Студентка 2 курса Ирина Френкель взяла интервью у старшего преподавателя Александры Касаткиной в рамках проекта «История образовательной программы «История»

Александра Касаткина, младший научный сотрудник Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера), преподает в НИУ ВШЭ дисциплину «Социальная антропология». В ходе интервью Ирина Френкель узнала о ее научных поисках, области научных интересов, опыте преподавания и дальнейших творческих планах


– Сейчас вы является внештатным преподавателем в НИУ ВШЭ. В чем заключается Ваша основная деятельность?

– Я числюсь младшим научным сотрудником в Кунсткамере, Музее антропологии и этнографии имени Петра Великого, в отделе этнографии Австралии, Океании и Индонезии; кроме того, я переводчик в журнале «Антропологический форум» – если говорить об официальных видах занятости. Ещё я пишу кандидатскую диссертацию.

– К теме кандидатской: какая у Вас сейчас основная область научных интересов?

– Тут все довольно сложно. Моя кандидатская диссертация выражает только часть области моих научных интересов; на ней – «след» моих ранних научных увлечений, потому что она посвящена нашей, российской, повседневности: садовым участкам, дачам советского происхождения, «шести соткам» и тому, как мы на них живём, что они для нас значат. В работе говорится, прежде всего, об уникальном поколении, получавшем эти участки в 80-е, в эпоху так называемого садоводческого бума, во время перестройки, и о том, каким значением этот опыт сейчас обладает в их жизни. К этой теме я пришла довольно случайно, все начиналось с простого интереса к садовым участкам: я начиталась И. Утехина, писавшего про коммунальные квартиры, и мне казалось, что садоводство – это такие коммунальные квартиры под открытым небом.


Эти пережитки советской эпохи частично сохранились по сегодняшний день. Пространство устроено как в советское время: небольшие кусочки земли, между которыми долго были запрещены заборы, много прозрачности, мало приватности – и вот как там люди? Это были первые попытки поставить исследовательские вопросы. Потом я довольно долго блуждала в этой теме (очень сложно на самом деле изучать свою повседневность). Если я когда-нибудь буду руководить аспирантами, я, конечно, буду их отговаривать, чтобы они этого не делали, потому что диссертацию об этом писать можно много лет, как со мной и получилось. Я пишу её уже почти 10 лет, но сейчас я пришла к окончательному пониманию того, что я хочу делать, и потихонечку это делаю. Правда, это довольно сложно совмещать с другими обязанностями. Так, уже после выбора темы меня позвали в отдел Индонезии по моей первой специальности. Первую специальность я получила на Восточном факультете СПбГУ – Индонезийско-яванская филология. Но на тот момент я не видела возможностей этим заниматься, потому что мне не хотелось сидеть в кабинете, хотелось ехать в поле, работать в Индонезии, но денег на это никаких не было, и где их брать, я не знала. Поэтому я ушла в область российской антропологии, потому что тут все под рукой: можно купить билет на электричку или поехать «зайцем», как я это тогда делала, и как-то добраться до изучаемых людей. А ровно через год меня все же позвали в Кунсткамеру, где, в принципе, есть некоторые возможности для поездок в поле, в экспедиции. Если защититься, можно брать гранты, но пока я не защитилась, мне этим не воспользоваться. Но у меня есть желание вернуться к индонезийской тематике. Это я все к тому, что затягивать с диссертацией, конечно, нельзя, потому что чем дальше – тем больше обязанностей, независимо от того, где ты. В общем, не делайте так! [Смеётся.]

– А как Вы вообще пришли к исследовательской деятельности? Стать ученой было чуть ли не мечтой детства, или желание появилось в процессе получения образования?

– Сложно ответить на этот вопрос. Можно сказать, что и с детства. Сейчас я, оглядываясь назад, могу сказать, что имела к этому некую склонность. Но в семье у нас это не было заведено: несколько поколений получали высшее образование, но никто не шёл в науку, это были прикладные направления. Никто меня не настраивал на научную деятельность, кандидатскую диссертацию, да я даже в университете ещё не знала, зачем люди идут в аспирантуру.


Как-то ещё на Востфаке у меня была какая-то инициатива, на что мне профессор сказал: «Получите степень кандидатскую – тогда и будете это делать». И сейчас я понимаю, что он был серьёзен: он имел в виду, что такими вещами занимаются люди со степенью, а тогда мне показалось, что это способ культурно отделаться из разряда «когда рак на горе свистнет». В общем, я действительно не знала, что после бакалавриата, магистратуры можно пойти в аспирантуру, написать кандидатскую и делать карьеру. У меня просто этого не было в голове.

А после университета у меня было странное ощущение, знакомое, наверное, многим четверокурсникам: вот, у тебя будет диплом, даже красный, но совершенно непонятно, что с ним делать, особенно гуманитарию. Потому что в стране изучаемого языка я не была. Я говорила неплохо, но я не могла быть переводчиком, тем более устным. Я могла только переводить художественную литературу, и то не современную, потому что современный индонезийский язык быстро меняется, и для его понимания нужно обращаться к среде. Кроме того, на умение переводить классическую индонезийскую художественную литературу спрос, мягко говоря, не велик в современной России. Ещё могла с английского переводить. И это все, что я могла делать. Поэтому я чувствовала себя чрезвычайно странно с этим дипломом.

Я не знала, что я могу делать в жизни. Был даже отчаянный жест: я пыталась устроиться уборщицей в метро – была вакансия в газете. Но на собеседовании была очень мудрая женщина, которая на меня посмотрела, послушала и сказала: «Извините, нет».

В тот момент я как раз услышала про Европейский университет в Санкт-Петербурге. У нас на факультете были преподаватели оттуда, я походила к ним на курсы, прочитала книгу Утехина про коммунальные квартиры, пообщалась с народом и поняла, что это единственное место, которое обещает дать какой-то реальный навык, нужный в гуманитарной сфере, в которой я уже начала своё образование. Я пошла туда, исключительно чтобы получить какую-то уверенность в том, что я профессионал, получить профессионализм. А поскольку это был профессионализм в области науки, дальше как-то пошло само собой.

– Останавливаясь на теме преподавания: был ли у вас ранее какой-то опыт, например, в аспирантуре?

– На самом деле, очень небольшой. У нас была педагогическая практика в магистратуре на Востфаке: нам полагалось отчитать две пары, мне в итоге выделили только одну. Я рассказывала бакалаврам-индонезистам, что такое антропология. Потом меня приглашали в школу в Коломне, где был совместный факультатив с Университетом. Там я тоже читала что-то вроде введения в этнографию для старшеклассников, проходящих профориентацию. Это было совершенно ужасно, совершенно скучно, но опыт был неплохой. Когда-то я рассказывала что-то финнам по-английски… В общем, все было точечно и по мелочи.  А настоящий серьёзный курс я провела, наверное, только сейчас.

– Какие эмоции остались после первого полноценно проведённого курса?

– Мне кажется, мне повезло со студентами. У меня много знакомых преподаёт. Все время в Фейсбуке что-то читаешь, что-то слышишь, что «ЕГЭ все испортил», «студент пошёл не тот», что «не читают, не пишут, не поют, не пляшут». Но курс, [у которого проводилась дисциплина], опроверг этот стереотип.

И это, конечно, большая удача для начинающего преподавателя, когда есть поддержка «из зала». На первые семинары я шла с мыслями: «А что, если никто не прочитал?», – и заготавливала разные методики: от жестких до более мягких. Но все равно это все довольно скучно и неконвенционально: то ли заставлять читать вслух, то ли просто учить читать, потому что есть методы совместного чтения текстов со студентами, но это требует особой подготовки от преподавателя, потому что нужно выбирать куски текста, чтобы люди сами осваивали чтение, учились выделять основные мысли. Студенты иногда не читают к семинару не потому, что они глупые или ленивые, и им это не надо, а потому что они не умеют читать. Например, есть большой текст Мосса про дар, и его нужно прочитать за неделю – человек может быть в ужасе и не знать, что не надо читать, водя пальцем по строчкам, а нужно выделить основные мысли и ответить на поставленные вопросы и т.д.

В общем, я совсем не понимала, как это делать, если люди сами не смогут. Но никто меня не вынуждал к такому, хотя были и молчаливые группы, конечно, были моменты, когда приходилось говорить так много, что к концу четвёртого семинара исчезал голос, но в основном все было удачно. Поэтому я очень благодарна студентам за эту поддержку. И в целом эмоции именно от процесса преподавания положительные, но некоторые  нюансы, например, что надо использовать ортопедические стельки, когда идёшь на семинар, пришли с опытом, который приходит не иначе, как со временем.

– Насколько на Ваш взгляд курс «Введение в социальную антропологию» полезен для студентов, получающих историческое образование, и насколько сейчас актуальны междисциплинарные исследования в областях пересечения истории и антропологии?

– Тяжело даже назвать их междисциплинарными, они настолько близки, что можно и так, и так. Конечно, разница есть, но мне кажется, что мы говорим на одном языке, и в то же время нам есть, что сказать друг другу. Историки в основном работают с письменными источниками, если они не археологи, а антропологи работают с неписьменными источниками (с устной речью, поведением), но вопросы, которые ставятся, очень похожи. И это сотрудничество, которое длится уже целый век (или чуть больше, смотря как считать), достаточно плодотворно. Поэтому относительно взаимодействия дисциплин у меня нет вообще никаких сомнений.

Что касается студентов, вопрос не совсем ко мне: это надо спрашивать у них, и я подозреваю, не сейчас, а где-нибудь на курсе на четвёртом, ближе к диплому, магистратуре. Во время курса у меня были моменты, когда казалось, что ещё рано и не надо говорить об этом, потому что, когда я пришла на заседание департамента познакомиться, у меня спросили: «А вы вообще видели первокурсников? Вы вообще знаете кто это?». Я ответила: «Ну, я видела второкурсников на департаменте социологии». Мне сказали: «Ну ладно».

Мне казалось, что в большинстве случаев реакция на мои попытки разговаривать со студентами как с коллегами была достаточно позитивная, то есть уровень достаточный. Иногда у меня были сомнения, но все же это были единичные случаи. Однако это не столько про междисциплинарность, сколько про уровень, понимание и мою способность объяснить некоторые сложные вещи.

Возможно, на первом курсе, как многие считают, антропологию надо давать как некий этический императив: рассказывать про этноцентризм, опасности европоцентрической позиции, чтобы на базовом уровне люди не говорили плохо об иммигрантах, трезво оценивали происходящее в межэтнических отношениях. Есть мнение, что на первом курсе достаточно этого. Меня это, честно говоря, никогда особо не интересовало: я вообще не занимаюсь этническими вопросами. Я понимаю, что это важная часть антропологии и тем более этнографии, поэтому старалась об этом тоже говорить. Но мне гораздо интереснее тот способ мышления, который даёт антропология, потому что он немного другой, чем у историков. Мне – эгоистически – было интересно передать именно это. Поэтому на семинарах я старалась делать в основном упор на мышление и выше всего оценивала не тех, кто мне книжку пересказывал, а тех, кто пытался думать, думать вслух, осваивать новый язык, новые категории мышления. И я, конечно, очень надеюсь, что, даже если кому-то было скучно, и кто-то все это время думал: «Зачем мне эти нуэры?», – может, к курсу четвёртому, когда придётся ставить серьёзные исследовательские вопросы, все это всплывёт. Так бывает.