«Гендерная политика становится одним из критических вопросов»
Директор Центра молодежных исследований Елена Омельченко рассказала "Republic"* о новой гражданственности молодых россиян, прорастающей под радарами обеспокоенной власти
В 2017-м подростки залезали на фонари Пушкинской площади и высмеивали учителей, агитирующих против Навального, а в этом году власть ответила делом «Нового величия», запретами концертов и разговорами о новой молодежной политике. Директор Центра молодежных исследований НИУ ВШЭ, социолог Елена Омельченко, рассказала Republic, как молодые россияне переизобретают гражданственность, выстраивают собственные экономические структуры и учатся определять себя через диалоги о гендере и гомофобии, а не традиционные политические разделения.
– О молодежи как политическом субъекте говорят второй год, а сейчас мы видим, как власть собирается с силами и демонстрирует реакцию – правда, как всегда запретительную.
– Мы как социологи стараемся оценивать реальные тренды, касающиеся предпочтений, ценностей и практик молодежи. Молодежная политика для нас остается в некотором смысле terra incognita, где периодически происходит выброс каких-то новых идей, предложений и программ. Однако все эти инициативы как формировались, так и формируются по принципу вынужденной догоняющей мобилизации и запоздалого реагирования.
Например, после трагедии в Керчи тут же были созданы программы, проведены дискуссии, какие-то проекты были разосланы по школам. Политический вопрос формулируется вокруг поиска виноватых, внешних врагов, чего угодно. В этих ситуациях нужны исследования, но школа была и остается самым закрытым российским институтом образования – в них исследователей продолжают не пускать. Практика не выносить сор из избы и решать проблемы в закрытом режиме остается, это характерная черта всей молодежной политики.
– О каких трендах в молодежной среде можно говорить с социологической точки зрения?
– Происходит своеобразная низовая мобилизация, отличающаяся от мобилизации сверху, как это было с «Нашими» и другими аналогичными движениями. Об этой мобилизации можно говорить с весны прошлого года, когда среди вышедших на антикоррупционные митинги достаточно большую часть представляли старшеклассники и молодые студенты. Все заговорили о рождении нового политического субъекта, и мы в наших исследованиях зафиксировали очевидный всплеск такого низового гражданского участия и активности.
Слово «низовая» здесь значит отсутствие организации формальными средствами. Это участие идет по самым разным направлениям – экозащита, зоозащита, городской активизм, спортивные практики. Со стороны молодежи изменяется само понимание политического, которое, с одной стороны, как-то коррелирует с электоральной активностью, а с другой стороны представляет собой нечто совершенно иное. Мы видим желание включаться, влиять и быть услышанными. Реакция на это включение ожидается и даже требуется, а ее отсутствие провоцирует обиду, нетерпимость, желание стать объектом общественного внимания. Официальная молодежная политика, очевидно, не успевает за этим процессом и продолжает окучивать лояльную молодежь, встроенную в существующую систему властной иерархии и достаточно прагматично использующую ее как карьерную лестницу. Но даже эти два направления молодежной политики – ориентация на встроенную молодежь и запоздалая реакция – толком не исследуются на независимом уровне.
– Если лояльная молодежь может рассчитывать на государственные гранты, то какие ресурсы подпитывают эту низовую активность?
– Понятно, что ориентированные на гражданское участие, но неполитизированные проекты могут рассчитывать на господдержку. Другие инициативы, которые сильнее соприкасаются с политической повесткой, после всей истории с иностранными агентами стремятся по-своему закрепиться институционально. Здесь мы говорим о по-разному отвоеванных пространствах, существующих за счет личных пожертвований и предпринимательства. На место старых DIY-инициатив приходят новые, а их основой становятся рыночные отношения. Эти проекты существуют на стыке экономических и гражданских интересов, когда ценностная идея соединяется с экономической практикой. Пространства для веганов, музыкальная сцена вроде витч-хауса, анимэ-сообщества – такие культурные солидарности сопровождаются экономической деятельностью, самостоятельным производством рабочих мест для воспроизводства своей идентичности. Шоурумы, кафе, барбершопы – все это мы оцениваем как новый тип гражданства.
– Гражданственность отделяется от политики?
– Возникает новое прочтение гражданственности, связанное с кризисом ее политических и национальных вариантов, который ощущается не только у нас, но и в Восточной и Центральной Европе. Патриотические программы могут работать лишь какое-то время, но потребность участия и включенности остается, ее сегодня нельзя не ощущать. Если взять запреты концертов, то мы видим, как весь этот протестный рэп был пропущен, его не замечали как что-то важное. В итоге мы снова наблюдаем реактивную мобилизацию со стороны государства: была предпринята попытка приручения и успокоения рэперов, но она ожидаемо оказалась провальной. С другой стороны, президент высказался, и концерты все-таки перестали закрывать.
– Опасаясь ожесточения и радикализации, власть сама их провоцирует.
– У нас остались советские и постсоветские методы: спуск рекомендаций по школам, попытки политизировать, окучить, приручить, использовать молодежные инициативы, когда если не можешь что-то остановить, то надо возглавить. Но этот постсоветский принцип может работать лишь на небольшом временном промежутке. И надо всегда иметь в виду, что даже если какие-то ресурсы музыкантам будут предложены, то это не значит, что потом власть не вторгнется на территорию текстов.
– При этом у нас продолжают обсуждать необходимость отдельного закона о молодежной политике.
– Речь идет не только об институциональном реагировании, но и о возможности диалога и коммуникации. Надо понимать, что молодежь как новый политический и гражданский субъект пока только зарождается. Продвижение новых официальных проектов и программ будет и дальше затрагивать лояльную молодежь, а оставшаяся часть продолжит общаться в другом модусе, настаивая на ценностях особости, эксклюзивности, индивидуальности. Ее гражданственность – это гражданственность малых дел, нацеленная на то, на что можно повлиять здесь и сейчас, она индивидуализированная, а не коллективистская, и ожидать от такой молодежи постоянных демонстраций и протестов не приходится. Мы говорим об ориентации на личную репрезентацию, на личную известность, на личное присутствие. А молодежная политика все равно ориентирована на массы и не обращает внимания на более тонкие различия – от классовых до географических.
– Насколько при таком уровне индивидуализма вообще можно говорить о политической субъектности?
– Мы говорим о политическом субъекте в контексте нового прочтения политики, не связанного с электоральной политикой и реакцией на государственные решения или включенностью в существующие партийные структуры. Раньше считалось, что если ты ангажирован, то становишься частью этих структур. Новая низовая политика молодежи в большей степени связана с чувством сопричастности, желанием включаться в существующие социальные ситуации, требованием от власти реагировать и учитывать этот новый тип включенности. Общество здесь понимается как что-то близкое, локальное, на что ты можешь повлиять.
– В своих работах вы пишете о произошедшем в это десятилетие переходе от молодежных субкультур к новым структурам, которые вы называете солидарностями. Что они собой представляют и какое место занимают сегодня?
– Мы только что закончили исследование культурных сцен в четырех городах: Петербурге, Махачкале, Ульяновске, Казани. Везде мы наблюдали очень низкую вовлеченность как в неофициальную, так и в системную политику, но при этом большой уровень другой активности. Самые актуальные тренды – это спорт, ЗОЖ, волонтерство и активизм, игры: книжные викторины, компьютерные игры, городской спорт. Самой популярной музыкой везде является рэп.
Даже простые интервью говорят о распространенности таких практик, как забота о животных, работа в домах престарелых, детских домах. Все это происходит на фоне отказа от формальных методов организации и ассоциации с какими-то государственными проектами. С другой стороны, растет важность индивидуального участия, поиска своего языкового стиля. Солидарность проявляется в глубоко лежащей системе ценностей, которая активизируется не каким-то декларируемым манифестом, а определенными событиями и фигурами – от Pussy Riot до Монеточки. Молодежь солидаризуется через горизонтальные сетевые связи, что открывает пространство возможной мобилизации.
– Какую роль в этой схеме играет гендерная проблематика, особенно на фоне трансляции официальной культурой патриархальных ценностей?
– Отношение к пониманию патриархальных ценностей и гендерного равенства становится определяющим. Начиная с запрета гей-пропаганды за эту проблематику взялись со всех сторон: гендер и сексуальность оказались в публичном поле, само слово «гендер» стало популярным. Соответственно, гендерная политика становится одним из критических вопросов, формирующих молодежные солидарности и сообщества. Гомофобия или отказ от гомофобии, патриархат или гендерное равенство, контроль сексуальности или его отрицание – все это становится самыми ключевыми ценностями и различиями.
– Общество поляризируется?
– Просто внутри компаний эти вопросы обсуждаются, пусть и не напрямую. Люди могут не говорить про гендер и при этом транслировать и проблематизировать нормы женственности. Если взять воркаутеров и анимэшников, то они оказались по разные стороны гендерного порядка. Первые видят в играх с гендерным кодом покушение на нормативность и ни в коем случае их не разделяют. С другой стороны, участники анимэ-сцены в Махачкале отрицают религиозный контроль женщин, когда к девочкам с другим цветом волос может быть применено символическое или физическое насилие в опоре на разделяемые ценности.
Но в любом случае мы видим развитие более тонко понимаемых деталей гендерного порядка. Происходит либерализация, когда даже патриархально ориентированная группа обсуждает свободу выбора. Молодежь в целом более толерантна по отношению к различиям – этническим, сексуальным и гендерным. Буллинг, конечно, остается, но по какому вектору он движется, мы можем только предполагать: будет ли его провоцировать гендерная репрезентация или что-то еще.
– Один из последних опросов «Левада-центра»* показал рост ностальгии по СССР среди молодежи. Как такое вообще возможно?
– Целостный ответ сложно дать. Вместе с новой гражданственностью по-прежнему актуальна повестка искренности и открытости. Ностальгируют, наверное, по воображаемой стране, в которой у молодежи передовая роль. Кроме того, в последние годы было выпущено много культурной продукции, связанной с советским наследием. Добавьте к этому истории родственников про то, как честность, дружба и привязанность были более важны, чем деньги. Советская эпоха становится воображаемым прошлым, в котором существовали правда и искренность, это не ностальгия по реальному прошлому. На фоне очевидного общественного застоя сегодня молодежь ищет новую, интересную, загадочную и непонятную историю – но при этом целостную и разделяемую большинством.
– Постидеологическая путинская Россия не может поставить никакого коллективистского идеала, и его поиски заводят туда, куда заводят?
– Да, речь идет именно об идеале, хоть и звучит это немного пафосно. Но молодежь вполне может задаваться вопросом, почему удалась раннесоветская молодежная коллективность. Почему удалась реализация целостного образа молодежи? Формальная структура советского общества влияла не только путем жестких практик, но и за счет того, что на ценностном уровне отвечала на стремление подросткового возраста к идеалу, к хотению прекрасного будущего, где молодые люди счастливы и являются главным действующим лицом. В последние тридцать лет этого нет – по понятным причинам. При этом сегодняшние попытки мобилизации молодежи неадекватны ее индивидуалистским чаяниям. Более того, в постсоветское время молодежь трактовалась как источник риска, как часть общей проблемы, что-то выпадающее, то, что надо контролировать. В итоге она вынуждена искать какие-то новые образцы в прошлом, не только в СССР, но и в 1990-х, когда, как пела Монеточка*, убивали людей и все ходили абсолютно голые.
* Решением Минюста РФ Левада-Центр включён в реестр некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента.
* Певица Монеточка включена Минюстом в список физлиц, выполняющих функции иностранного агента.
* Издание «Republic» включено Минюстом в список СМИ, выполняющих функции иностранного агента. .