Даниил Александров: "У нас не советские ценности, а низкий уровень экзистенциальной безопасности"
Декан Школы социальных и гуманитарных наук НИУ ВШЭ о преодолении советского прошлого, формировании ценностей в университетской среде и новом поколении свободных людей.
На рубеже 90-х разные страны по-разному вышли из социалистического опыта. Экономисты считают, что успешность этого процесса зависела не только от экономики, но и от ценностной структуры населения. Что же с нами не так, что мы по-прежнему тяготеем к советскому прошлому?
С нами все так, с нами, можно сказать, все очень хорошо. Потому что мы избежали массы тех ужасов, которые можно было ожидать при переходе от одного социально-экономического строя такого масштаба, каким был социализм, к другому. Потому что, вообще-то говоря, исторически такие переходы либо занимают очень много лет, либо совершаются революциями, массовыми казнями, войнами и другими неприятностями. Мы перешли не очень удачно, мне лично не нравится, как мы это сделали, но все произошло относительно быстро и без массовых неприятностей. Конечно, мы хотим, чтобы было лучше, но, вообще-то говоря, в глобальной перспективе все не так страшно.
Если посмотреть на положение России в разных индексах – ВВП, благополучия, развития образования, чего угодно – то мы почти всегда где-то в середине списка. Такая средняя, нормальная страна. В том смысле, что есть страны, где все ненормально плохо, а есть стране, где ненормально хорошо, где происходят чудеса на ровном месте, как с Японией при маленькой территории и отсутствии ресурсов. И нам всем, ну или многим хочется, чтобы мы были чудесные и даже еще лучше, чем Япония. Но, наверное, не получится, потому что мы обычная страна со всеми недостатками. И с этим хорошо бы свыкнуться. В юности кто-то хотел стать великим ученым, а стал просто профессором. Ничего!
Кроме того, цыплят по осени считают, а историческая осень наступит еще не скоро. Поэтому мы не знаем, как разные страны вышли из своего социалистического прошлого. Какое-то время тому назад нам казалось, что большая часть стран Центральной и Восточной Европы – Польша, Чехия, Словакия, Венгрия – прошли через это очень успешно. А сейчас мы уже так не думаем. Потому что политические смены в Венгрии и Польше показывают, что они стали похожи на нас. Об этом прямо говорят европейские политики – обвиняют Польшу в путинизме. И что будет еще через 10 лет, когда все освоятся в зоне низких цен на нефть, неизвестно. Националистические правительства Венгрии и Польши, которые последовательно пытаются размонтировать как-то сформированную демократическую систему своих стран, это новое явление. Я бы не спешил с историческими суждениями о том, что они вышли успешно, а мы – нет. В длительной перспективе это очень трудно предсказать.
Выходит, что у нас нет никакого специфического советского мышления и тяготения к советским ценностям?
Вообще мне кажется, что нет ни советского стиля мышления, ни многих вещей, которые мы называем советскими просто потому, что любим находить ярлыки, удобные нам для своих каких-то споров. То, что мы что-то называем «советский человек» или «советское мышление», скорее больше говорит о нашем желании повесить ярлык, чем собственно о людях. В частности, я понял это давно, еще когда в 1990 году обсуждал с американскими коллегами тексты о советской науке, которые писались в России, а потом публиковались на Западе. Американские коллеги говорили мне, что в них описывается просто наука XX века, которая везде так устроена. Но внутри Советского Союза она считывалась как какая-то специально советская. Связь с военно-промышленным комплексом, секретность или что-то еще. А, на самом деле, обычная наука большого государства в период Холодной войны и гонки вооружений, в котором большой военно-промышленный комплекс, большая экономика, сильное правительство. Специфические советское тоже было, и было немало. Но чтобы увидеть это специфически советское, надо большие и тщательные сравнения делать.
Конечно, ценности очень важны. Это было продемонстрировано классическими работами Рональда Инглхарта, Гирта Хофстеде и разных других авторов. И успехи многих стран и Азии, и Запада можно объяснять ценностями. Но тут есть опасность объяснения постфактум: еще совсем недавно никто не думал, что конфуцианские ценности – это хорошо для развития, а как Китай стал меняться, то сразу нашлось объяснение через культуру. И важно помнить, что ценности меняются во времени. В этом смысле у нас в стране не советские ценности, а ценности, характерные для страны, у которой низкий уровень того, что можно называть экзистенциальной безопасностью. Люди не уверены в своем будущем. Люди не готовы кооперироваться друг с другом, потому что они боятся быть обманутыми – низкий уровень доверия. Это совсем не специфически советское.
Есть книжка Эдварда Бэнфилда «Моральные основы отсталого общества» об итальянском Юге. В 50-е годы Бэнфилд специально жил в маленьком городке с женой-итальянкой, наблюдал за жизнью и в итоге написал выдающуюся книжку. Читаешь ее – и узнаешь то, что мы называем советским и постсоветским поведением людей. А Бэнфилд назвал это аморальной семейственностью. Потому что никто никому не доверяет, все ориентируются на свою семью и немного на каких-то друзей своего круга, но не на публичные институты, не на возможную кооперацию. Так вот, значительная часть нашего населения похожа на жителей южной Италии времен работы Бэнфилда, а не на жителей Милана того же времени. А очень многое в этом типе поведения от бедности. В южной Италии есть районы, про которые великий социолог Диего Гамбетта сказал, что там так плохо, что даже мафии нет, то есть нет институтов, координирующих общество, даже в такой форме, как мафия. Так и у нас есть целые такие районы, где нет ни государства, ни мафии, но люди живут. И наши общие ценности связаны с элементарным выживанием.
Исследователи ценностей верят, что хоть и меняются медленно, но ценности можно изменить. Насколько в нашем случае в этом может помочь образование?
Как учат нас коллеги, прежде всего, смена ценностей происходит исторически от поколения к поколению, и зависит это от того, в какой обстановке выросли люди. Есть социологическая теория поколений, которую разрабатывали разные авторы, включая Хосе Ортега-и Гассета. Она гласит, что у людей экзистенциальный опыт формируется теми или иными событиями, которые пришлись на их определенный формативный период времени. Вот, например, революция 1905 года очень существенно разделила людей на политические фракции. Те, кто были университетскими преподавателями и готовились к профессорскому званию, восприняли революцию 1905 года иначе, чем студенты. Разница между ними могла быть лет пять по возрасту, а распались они на политически разные поколения. Среди более молодых оказалось гораздо больше левых эсеров.
Формировать ценности в новых поколениях можно через систему образования, но не в смысле содержания лекций или учебников. Конечно, и в школе частично можно насадить новые ценности путем промывки мозгов. Например, переписав или создав новые учебники.
Это возможно только на уровне школы?
Нет, не только. Но какие-то вещи меняются на уровне школы, и это очень важно. В свое время Франция насильственно ввела у себя государственное начальное образование, запретив религиозные школы. Это были 80-е годы XIX века, и англичане со свойственной им манерой учить других людей правильно жить направили парламентские петиции правительству Франции о том, что те нарушают права человека. Потому что, как считали и считают британцы, право родителей – давать детям такое образование, какое им хочется. А французы жестко сменили религиозное образование на светское государственное и, конечно, изменили ценности.
Но все-таки куда более существенным образом ценности меняются в более позднем возрасте. Дело в том, что как раз формативный период времени для ценностей – это поздний возраст тинэйджеров, то есть 17-20 лет. Американские коллеги говорят, что дети из консервативных семей, попавшие в либеральную среду в общежитии в колледже, меняют свои ценности. То есть изменения связаны не с учебниками, а с общей средой университета. В этом смысле ваши соседи по общежитию могут быть важнее, чем учебники, которые вы читаете. Поэтому создание специальной университетской среды – это очень важное дело.
Если предположить, что именно университетская среда формирует ценности, то изменилось ли у нас что-то в этом смысле после распада советской системы?
К сожалению, немного изменилось и в большинстве вузов в худшую сторону. Дело в том, что в советской системе была идеологическая жесткость, но при этом были и общие, относительно универсальные академические правила. Существовали механизмы, охватывающие практически всю страну, которые формировали представление, например, о том, что такое хорошие научные результаты. В молодости слушал рассказы, как математики в одной научной области со всего Советского Союза собирались летом на школу, кажется, в Ужгороде и обсуждали там, кто из их учеников раньше всех должен защитить докторскую диссертацию. Это может рассматриваться как форма сговора между видными учеными, но при этом надо понимать, что так и формируются единые представления о том, что такое сильные результаты. И были результаты сильные. Соответственно, в 90-е годы произошел распад правил и распад сетей, в которых эти правила вырабатывались. И постепенно мы пришли к какой-то научной вакханалии с ужасными журналами, крадеными диссертациями и так далее.
Сейчас с большим трудом через создание программ вроде программы 5-100, через формирование сети федеральных университетов мы пытаемся выстроить заново среду, в которой у людей будет скоординированное мнение, что такое хорошо, а что такое плохо. То есть просто начнут возникать нормы, потому что до этого мы жили в аномии – состоянии без норм. В этом смысле я ожидаю очень важных результатов от программы 5-100, которые совсем не связаны с тем, сколько университетов войдет в топ-100 по какому-то там рейтингу. Это вообще не важно. А важно то, что на совете программы 5-100 люди начали договариваться о том, какие журналы хорошие, а какие плохие. И произошло совершенно удивительное: все согласились в том, что в системе вузов, которые принадлежат этой группе 5-100, будут единые штрафы за плохие публикации в мусорных журналах, и субсидия вуза будет уменьшаться пропорционально доле плохих статей в их общем производстве. И это очень круто. Потому что это было не с неба спущено, а люди сели, договорились, все пострадали, не было ни одного вуза, у которого бы чего-нибудь не зарезали. И вот таким образом у нас воссоздается новая среда с нормами.
А есть ли все-таки, несмотря на распад системы, какая-то разница между прежними студентами и теми, которые родились уже в 90-е, а значит, не жили в советское время и формируются в других условиях?
Ну, опять же, поколения никогда не однородны. Нельзя сказать, что все люди, родившиеся в одно и то же время, одинаковые. Это какая-то астрология получается. Но мы видим, например, что в поколении людей, которым 25-30 или даже 30 с чем-то, очень высокая ценность волонтерской деятельности и благотворительности. У них есть чувство социальной справедливости, которое напоминает мне представления о социальной справедливости у европейцев, и есть ощущение, что они должны как-то участвовать в построении более справедливого общества. Они активно собирают деньги на что-то, участвуют в каких-то социальных проектах. Это новые ценности и идеологические конструкции. Из младшего поколения я знаю только тех студентов, кто учится у меня в Высшей школе экономики. Понятно, что здесь есть определенная селективность, и внутри этого поколения свои расслоения. Но я вижу, как устойчиво формируется группа людей, которые могут быть носителями либеральных ценностей. И я вижу, как они могут влиять друг на друга. К тому же, эта молодежь либеральна еще и вот в каком отношении: они ценят индивидуальную свободу. С ними бывает труднее работать, но это даже вызывает уважение. Насколько это чувство свободы и собственного достоинства перерастет потом в чувство ответственности и профессионализм, это надо посмотреть лет через десять.
То есть в целом мы все-таки движемся вперед, а не назад, к советской парадигме?
Да, конечно. А в отношении движения назад понятно, что есть какие-то волны. Волна революционности сменяется волной консервативности. А потом, ностальгия по прошлому советскому, честно признать, свойственна всем слоям населения, включая даже те, которые про себя не подозревают, что она у них есть. Многим людям кажется, что наша проправительственная интеллигенция сильно отличается от антиправительственной. Я не уверен. Видные люди либерального движения любят петь песни советского времени. Я однажды сердито сказал, что если Х любит петь песни советского времени на публике, то не стоит удивляться возвращению советского гимна, потому что кому-то нравятся другие песни, но того же времени. На меня очень обиделись. Но ничего не поделаешь, на это время пришлась наша молодость. Для детей это уже немножко отстраненный опыт. Они изменились, у них другие ценности, и они иначе видят мир.
Источник http://gaidarfund.ru/