• A
  • A
  • A
  • АБВ
  • АБВ
  • АБВ
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта

Сотрудник ЦМИ Максим Кудряшов написал лучшую магистерскую диссертацию по социологии в Вышке

Работа младшего научного сотрудника ЦМИ Максима Кудряшова «Коннотативно-семиотический подход в социологическом анализе популярной музыки» (научный руководитель Е.Л. Омельченко) заняла первое место в номинации «Лучшая работа магистра и выпускника 2011 года по социологии» конкурса НИРС-2011. О конкурсе и своей работе Максим рассказал в интервью.

Работа младшего научного сотрудника ЦМИ Максима Кудряшова «Коннотативно-семиотический подход в социологическом анализе популярной музыки» (научный руководитель Е.Л. Омельченко) заняла первое место в номинации «Лучшая работа магистра и выпускника 2011 года по социологии» конкурса НИРС-2011. О конкурсе и своей работе Максим рассказал в интервью.

  Расскажи, как ты узнал о конкурсе НИРС? Как решил подать заявку?

– Сейчас точно не вспомню. По-моему, я просматривал новости на сайте Вышки и увидел объявление о конкурсе… А, вспомнил! Мне на мейл в августе пришла рассылка из отдела по науке питерской Вышки, там говорилось, что в конкурсе могут принять участие и выпускники этого года. Я решил подать работу: переработал свою магистерскую диссертацию, которую защитил в июне. При этом я решил никого не ставить в известность об участии в конкурсе, даже своего научного руководителя Елену Леонидовну Омельченко, потому что у меня были сильные сомнения в том, что я займу хотя бы какое-то место… Нельзя сказать, что я вообще ни на что не надеялся, просто мне казалось, что моя работа сильно выбивается из, так сказать, стандартов научных работ по социологии. О своей победе я узнал самостоятельно – на сайте Вышки. 

 – Работа – твоя магистерская диссертация? Как прошла защита диссертации?

– Нет, работа – это не магистерская диссертация как таковая, это, как я уже сказал, ее переработанный вариант – и содержательно, и формально, для жанра статьи… Я защитился на «хорошо», на семь баллов из десяти. Не то, чтобы я считал, что оценка была несправедливой, в диссертации были недостатки, которые я сам прекрасно видел. Но они были обусловлены дефицитом времени, сложностью и новизной темы. Главный недостаток – скажем так, фрагментарность, мозаичность, диссертация как бы распадалась на несколько кусков, на несколько маленьких поддиссертаций, каждая со своими задачами, объектами, методами, и логику, их объединяющую, не сразу можно было усмотреть. Вдобавок устные презентации – не мой конек. Но я не унывал. Довести текст до ума, сделать из него более логичную научную работу мне очень помогла переписка с моим рецензентом Иваном Гололобовым, научным сотрудником кафедры социологии Уорвикского университета; он занимается исследованием панка в постсоциалистических странах… С ним меня познакомила Елена Леонидовна, за что я ей очень благодарен. Иван написал на мою диссертацию практически разгромную, но при этом и очень обнадеживающую рецензию. Я очень долго сидел над текстом работы, практически сутками и ночами, без преувеличения, весь август. Выпиты литры кофе, выкурены десятки сигарет, и вот награда за мои усилия пришла. Чему я очень рад.

 – Расскажи, о чем твоя работа? Что было самым сложным в твоем исследовании?

– Работа называется «Коннотативно-семиотический подход в социологическом исследовании популярной музыки». Я там попытался предложить методологию анализа музыки с использованием, соответственно, семиотического подхода Ролана Барта и Умберто Эко плюс идей британского социолога музыки Тии ДеНоры. В российской социологии сейчас очень популярны так называемые визуальные методы, семиотический анализ фотографий, видео, короче, аудиовизуальных материалов. Но вот что касается анализа чисто музыкального материала – здесь просто пустыня, у нас нет социологии музыки как таковой, она попросту отсутствует. Хотя тот же Леви-Стросс считал музыку тем, от чего, ни много ни мало, зависит развитие социальных наук вообще. А про Теодора Адорно и его отношение к музыке я даже и не говорю… Если у нас и встречаются работы по социологии музыки, то это лишь некий обсчет музыкальных предпочтений, без какой-либо осмысленной интерпретации. Поэтому первая часть моей работы была, что ли, просветительской, я давал там обзор положения дел в современной западной музыкальной социологии. Я пользовался почти исключительно англоязычными источниками, статьями и монографиями, я рассказываю там про практически неизвестных в России ученых: таких как Питер Вебб, Дейвид Хесмондхалф, Барри Шанк, Пол Ходкинсон, Алан Ломакс… Западная социология музыки, особенно так называемые popular music studies – это очень интересная область социальной науки, она давно институционализирована на Западе, есть научный журнал исследований популярной музыки, международная ассоциация исследователей популярной музыки. Там много самых горячих, живых дискуссий, например, вокруг «новой музыкологии». Или вот спор о том, какой статус занимает музыка в жизни молодежных сообществ – то ли это обычное вкусовое предпочтение молодежи и линейные распределения на lastfm, то ли ее, так сказать, экзистенциальное ядро, первооснова и смысл существования. Кое-что из этого моего обзора попало в колонку «слушатьговорить» на сайте Центра молодежных исследований Вышки. Мой обзор, скажу без ложной скромности, – первый подобный обзор в русскоязычной литературе, и я им по-настоящему горжусь. Но его было очень сложно делать. Надеюсь, что моим рецензентам и конкурсной комиссии было даже просто интересно читать его.

Вторая часть работы – обсуждение возможностей коннотативной семиотики для социологического анализа музыки. Меня всегда волновал вопрос, как отличить хорошую музыку от плохой. Хотя в российской социологии на употребление таких вот «оценочных» терминов (хороший/плохой) обычно смотрят с неодобрением, мол, это отдает нетолерантностью, необъективностью, ненаучностью, безапелляционностью и все такое, но в современной западной социологии постепенно приходят к такой вот оценочной позиции – есть и критические исследования, есть и так называемая фронетическая социология Бента Фливбьерга. По-моему, нет ничего страшного для социолога (как социолога) в том, чтобы говорить: это плохо, а это хорошо. Главное – консистентность и обоснованность таких вот оценочных суждений… Так вот, возвращаясь к плохой и хорошей музыке. Самым подходящим методом для обоснования отличия хорошей музыки от плохой мне представилась коннотативная семиотика Ролана Барта. В работах «Буржуазный вокал» и «Зерно голоса» он показал, как ее применять для анализа музыки. Плохая музыка для Барта – это та, в которой присутствуют лишние, паразитарные, неискренние, неаутентичные смыслы. Излишние коннотации, излишние ассоциации. Задача в том, чтобы эти смыслы увидеть и понять, излишние они или нет, искренние они или неискренние. А так как музыка бессловесна и ее способность означать что-либо чрезвычайно проблематична, то ее «обычный» нарративный анализ практически невозможен. Но социолог должен каким-то образом вычитывать из музыки или через музыку социальные смыслы, иначе анализ музыки будет просто музыковедческим анализом. Поэтому на первый план социологического анализа музыки выходит анализ контекста, в котором она осуществляется, существует или существовала. Контекста, в котором ее используют люди. Исторического контекста, в первую очередь. Именно социально-исторический контекст задает (или разворачивает) весь спектр музыкальных смыслов, ассоциаций и коннотаций, которые вызывает музыка… А это довольно сложно – выслушивать в музыке эти коннотации, ведь коннотативные смыслы, как замечал Эко, это очень зыбкие, нечеткие штуки. Коннотация – это всегда процесс, такое мерцание или колебание смыслов, и интерпретация этих самых коннотативных смыслов всегда дело очень рискованное, сопровождающееся многочисленными оговорками, сомнениями. И вообще – дело это никогда не может быть завершено в плане достижения «окончательного понимания». Но в этом и состоит, по Барту, «удовольствие от текста», именно коннотация дает реальную жизнь, «ароматную сочность» знакам… Поэтому у социального исследователя популярной музыки, как я считаю, должна иметься сильная культурная, музыкальная компетенция, знание истории музыки, истории технологий звукозаписи. И самое главное – исследовательская интуиция, социологическое воображение… «Мифологии» Барта, откуда эссе «Буржуазный вокал», сейчас используют в обучении российских социологов, пожалуй, только как текст, представляющий исторический интерес. Мол, там слишком вольные, необоснованные, ангажированные интерпретации, и вообще метода никакого нет, а так, вкусовщина. Я же посчитал, что идеи Барта живут до сих пор и очень даже могут помочь в социологическом анализе музыки. Подключив к ним семиотические идеи Эко, будет возможно понять, чтó именно в самой музыке привлекает тех или иных людей… Вообще, мне кажется, что «Мифологии» Барта и «Отсутствующая структура» Эко – это книги, обязательные к полному прочтению любым социологом… Я также использовал и идею гомологии, разработанную еще чуть ли не полвека назад Люсьеном Гольдманом, Аланом Ломаксом и Полом Уиллисом. Гомология – это корреспондирование, соответствие между несколькими структурами, например, между жизненными ценностями и музыкой. Это, в том числе, загадочный «дух», который объединяет самые разные феномены одной эпохи или локальности; zeitgeist, как говорят немцы. Скажем, мы интуитивно понимаем, что вот, например, в 60-х кино, мода, музыка, политика, экономика, дизайн и так далее имеют нечто неуловимо общее, нечто, что их, собственно, и объединяет в целостную «эпоху 60-х». Некий дух десятилетия, который можно раскрыть через анализ исторического контекста. В раскрытии гомологии, смысловых, коннотативных связок между музыкальным и социальным и состоит задача коннотативно-семиотического анализа музыки. Гомология – это невостребованная идея в российской социологии, но к ней начинают возвращаться в Европе. Например, в свежем номере «Европейского журнала культуральных исследований» шведские социологи опубликовали статью, в которой показали большие эвристические возможности, которые до сих пор таятся в идее Пола Уиллиса о «социосимволической гомологии».

 – Большая часть работы – теоретическая. Расскажи, какие концептуальные находки или, возможно, методологические инновации ты бы сам отметил?

– Работа не сугубо теоретическая или методологическая. Последняя ее часть – это конкретный пример коннотативно-семиотического анализа музыки, я использовал там и цитаты из интервью с информантами, «меломанами», взятых при подготовке диссертации… Я проанализировал популярную музыку 80-х годов прошлого века и связал студийный эффект реверберации (или эха), который интенсивно в ней использовался, с социально-историческим контекстом того десятилетия. Реверберация имеет две функции: явная – это конструирование физического пространства фонограммы; латентная – конструирование экзистенциального пространства слушателя. Например, реверберация, копирующая звучание в тесной комнате, означает – или вызывает у слушателя – чувство изолированности, а реверберация, воспроизводящая звук в большой пустой комнате, отсылает к чувству одиночества, опустошенности. К тому же реверберация является сама по себе звуковым знаком памяти, как полагает американский звукорежиссер Джон Клепко; она отражает звук и возвращает его искаженным, расплывчатым – это как память удерживает, сохраняет образ, но через какое-то время он теряет детали, краски, расплывается. 80-е были пропитаны страхом, технологическим пессимизмом, ощущением экзистенциальной угрозы, ужасом перед потерей идентичности, потерей контроля над собой, своим телом. Чтобы понять, о чем идет речь, достаточно просто перечислить: Чернобыль, Челленджер, СПИД, СОИ, Спитак, Перестройка, рейганомика. Или вот в заметке Аси Воронковой в колонке «слушатьговорить» на сайте ЦМИ культурная ситуация 80-х вкратце освещается… Так вот, мейнстримовая музыка 80-х отражала эмоциональный фон своей эпохи, например, через преобладание минорного лада, грустной мелодики, через «машинный» звук аналоговых синтезаторов, через грохочущие, раскатистые удары драм-машины. И одновременно она предлагала выход из этого вот тягостного мироощущения – обращение во внутренний мир, к ностальгическим воспоминаниям о времени невинности, к воображаемому прошлому, к романтическим фантазиям. Это прекрасно просматривается и в видеоклипах 80-х. И именно реверберация, так интенсивно использовавшаяся при записи музыки в 80-е, служила инструментом для обозначения всех этих нежных, хрупких и глубоких эмоций. Поэтому музыка 80-х звучит так глубоко, в ней чувствуется глубина, пространство, звуковая картина, неподдельные эмоции. Ну, вот несколько самых ярких примеров: скажем, «No Promises» «Icehouse», «Tinseltown In The Rain» «Blue Nile» (замечательная песня о Глазго), «Around My Heart» Сандры или «Кони в яблоках» «Электроклуба» – один мой информант реверберацию в этой песне назвал вообще «просто бесстыдной»… Современная музыка по сравнению с музыкой 80-х звучит абсолютно плоско, безжизненно. И это мое оценочное, но вовсе не субъективное суждение.

 – Ты продолжаешь работу над этой темой?

 – Раньше я интересовался социологией города и антропологией городских заброшенностей, но теперь решил закрыть для себя эту тему (хотя бы на время) и намерен дальше заниматься социологией музыки. 5 декабря я еду на международную конференцию в Гонконге, посвященную популярной культуре и образованию, где я буду делать доклад о потреблении музыки в «цифровую эпоху» по материалам моей магистерской диссертации. В будущем году я намерен поступать в аспирантуру Вышки; надеюсь, в числе наград за победу в конкурсе будет рекомендация для поступления, вроде бы ее обещали. Хочу провести более широкое эмпирическое исследование или даже сделать большой проект по музыкальной социологии под крылом Центра молодежных исследований. Также мы хотим в ЦМИ сделать что-то вроде регулярного семинара по социологии музыки в контексте молодежных исследований. Хочу еще опубликовать статью по социологии музыки. И перевести на русский пару важных западных работ по исследованиям популярной музыки. А может быть, когда-нибудь даже и сделать учебный курс по музыкальной социологии… В общем, научных планов очень много. Социология популярной музыки – это очень серьезная и веселая наука, и если кто-то заинтересован в том, чтобы ею заниматься, то ему прямая дорога в Центр молодежных исследований.

 Беседовала Рита Кулева