Взбесившиеся лифты
Даниил Александров: «Не государство, а мы сами устроили такую систему образования, которая предопределяет снижение интеллектуального потенциала страны»
Социолог, профессор Национального исследовательского университета – Высшей школы экономики Даниил Александров придерживается нетипичной в среде петербургской интеллигенции точки зрения на государственную политику в области образования. В полной мере разделяя опасения относительно снижения качества российских школ и университетов, он тем не менее уверен, что ответственность за это лежит отнюдь не на правительстве. «Сейчас расслоение населения по доступности качественного образования гораздо сильнее, чем при советской власти, но связано это не с государственной политикой в области образования. Расслоение возникло в ответ на запрос родителей, которые определили: мы хотим так», – утверждает Даниил Александров.
Фикция для родителей
– Реальная реформа российского образования произошла 20 с лишним лет назад, в перестройку. Оно оказалось на переднем фронте изменений в обществе. Под лозунгами о свободе образования и демократической школе учебные заведения получили очень большие реальные права в реорганизации учебного процесса, подборе кадров, формировании новых программ. Люди недооценивают ту свободу, которая существует в нашем отечестве у многих организаций в выборе своего поведения при, казалось бы, жестко выстроенной вертикали власти. К учебным заведениям это относится в полной мере.
– Насколько хорошо была использована эта свобода?
– Мы все знаем, как в начале 1990-х годов школы проводили селекцию «на входе», официально отбирая детей по способностям, а фактически обеспечивая привлечение платежеспособных родителей. Соответственно, включился фактор конкуренции за самых «качественных» родителей и предлагалось именно то, чего ожидал «клиент».
Трансформация системы образования пошла по пути, который был заложен еще в СССР в 1960-е годы формированием специализированных языковых и физико-математических школ. Есть прекрасные исследования социолога Г.А. Чередниченко, в которых хорошо показано, что тогда в Москве языковые школы складывались как альянс номенклатуры, которая хотела, чтобы ее дети учились в МГИМО, и вузовской интеллигенции, которая просто хотела, чтобы ее дети знали язык. Естественно, эта система элитных школ имела поддержку истеблишмента, но их количество ограничивалось. Сравните: в 1985 году в Москве спецшкол было 14%, а в 1995-м школ, которые не заявляли себя как специализированные и в чем-то особенные, – около 20%.
Понятно, что большинство специализаций оказались образовательной фикцией для родителей, которые в последнее десятилетие прошлого века стали значимым источником финансирования. Ни правительство, ни общественность в этот процесс не вмешивались. Если посмотреть на расклад реальных сил, то фактически все, что происходило с нашим образованием примерно 22 года, диктовали даже не директора и учителя, а родители, которые готовы были поддерживать свои желания рублем.
– Школа «въехала» в рынок?
– Получается так. Но не с идеологией рынка, а с идеологией свободной демократической школы, которая имеет право делать то, что хочет, а родители имеют право с нее спрашивать. То есть все складывалось в начале 1990-х годов с самыми благими намерениями. Из этого есть несколько следствий.
У образования существует несколько важных функций. Оно должно не просто обеспечивать социальную мобильность населения, но и в ходе этого движения вперед доставлять человека в ту точку, где он будет максимально хорошо жить и работать. Идея о необходимости найти работу по душе давно сформулирована социологами в общем виде как эффект социальной селекции в ходе образования. С точки зрения экономистов рынка труда, это совпадение квалификации и рабочего места. Что же мы видим на практике? В начале перестройки ценность высшего образования была временно девальвирована, но в общественном сознании оно очень быстро стало обязательным. Еще на моей памяти в вузы шли примерно 20% советских выпускников школ, сейчас эта цифра приближается к 85%. Это взбесившиеся социальные лифты, которые везут в никуда.
Второе следствие – эти лифты не настроены на то, чтобы доставить человека в оптимальное место с учетом его способностей или потребностей рынка. Они не могут качественно работать в принципе.
В результате резкого роста спроса на высшее образование произошел взрывной опережающий рост предложения. Но когда в стране количество университетов выросло в несколько раз с такой скоростью, просто неоткуда взять преподавателей, тем более – хороших. Вспомним, что в России одновременно происходило становление банковской, страховой систем и иных сегментов экономики, и новые секторы, как пылесос, вытянули кадры из научно-технического.
Сегодняшнее качество высшего образования в 90% случаев оказывается низким. Но это никого не волнует, главное – чтобы был диплом, а какой – неважно. Это очевидно по мизерному количеству выпускников педагогических, инженерных вузов, которые идут работать по специальности. Кроме того, многие практические специальности вовсе не требуют получения диплома бакалавра. Но все идут в вузы. Это очень плохая ситуация, но общество само к ней пришло.
Вопрос приоритетов
– «Если не знаешь, в чем дело, значит, дело в деньгах». Разве государство, отдавшее определяющую роль родителям с деньгами, в конечном итоге не ответственно за результат?
– Многолетнее недофинансирование и вынужденная ориентация школ на родителей с деньгами – бесспорный факт. Но государство постаралось выправить ситуацию, введя подушевое финансирование средней школы. Это, по моим наблюдениям, оказало необычайно благотворное влияние на систему образования. Подушевое финансирование очень неудобно для небольшого количества школ, которые хотели быть маленькими и, скажем, принимать детей только в старшие классы. А для подавляющего большинства школ такой подход оказался полезным. До ввода подушевого финансирования у образовательных учреждений не было стимула интересоваться, кто идет к ним, а кто – к соседям, и качество преподавания могло ухудшаться. Как мы видим, обследуя Ленинградскую область, с введением подушевого финансирования все школы необыкновенно оживились: стали организовывать дополнительные занятия, пропагандировать себя и стараться быть лучше по отношению к родителям и ученикам.
– Но есть школы, которые объективно не могут быть большими. Например, сельские. Им остается умирать?
– Как ни удивительно, для многих сельских школ подушевое финансирование тоже имело позитивные последствия. В сельской местности активизировались предприниматели и бывшие совхозы, ныне – аграрные акционерные общества, которые, осознав, что школа необходима местному сообществу, начали ей помогать. На глазах происходит становление того самого местного самоуправления, о котором так давно говорят. Это процесс трудный и долгий, но он идет, мы его видим при полевых исследованиях.
– Как быть со школами с углубленным изучением предметов? Им тоже грозит снижение финансирования, и надо либо закрываться, либо вводить плату за образовательные услуги, сужая доступ к качественному образованию.
– На проводимые государством реформы в области образования мы смотрим через призму нашего восприятия нескольких выдающихся школ Москвы и Петербурга, которые широко известны. Успешные школы могут выступать более слаженно, и мы слышим их точку зрения. Но среди 700 петербургских школ таких немного. Говоря о государственной политике в области образования, надо смотреть не на эти замечательные школы: она к ним, по сути, не относится. Кроме того, сильная школа такого рода умеет справляться с государственной политикой, получая гранты и т.д. При этом реальный и честный отбор по способностям в старшие классы идет лишь в немногих школах, а большинство гимназий и языковых школ (это более половины всех школ в Санкт-Петербурге) набирают детей в первый класс. Ни о каком отборе по личным способностям в этом возрасте речи быть не может. Жалобы на то, что «мы учим талантливых детей, а нам не дают на это дополнительных денег», на мой взгляд, в большинстве случаев лукавы.
– Вопрос восстановления социальной справедливости?
– Это вопрос приоритетов в государственной политике. Мы стали учить детей хуже, чем Финляндия. США, впрочем, тоже находятся в международных рейтингах ниже Суоми и Гонконга. Специалисты прекрасно знают, что за этим стоит.
Самые высокие индивидуальные результаты по международным тестам показывают ученики из Америки и России. В Финляндии таких нет или мало. Но там нет и такого количества плохих результатов, как у нас или американцев. То есть речь идет о высоких медианных показателях, потому что вся финская система настроена на то, против чего протестуют наши школы и родители, – на обеспечение стабильно высокого качества образования по стране в целом, на воспитание среднего ученика, а не гения. Финны исходят из того, что талант, используя предлагаемые школой условия и возможности, пробьется сам. У нас же система направлена на то, чтобы растить будущих лауреатов премий. А остальных мы сталкиваем вниз: если ты не гений, а у родителей нет денег, тебе деться некуда, кроме как в соседнюю школу.
– Какие шаги государства направлены на повышение этого медианного уровня российского образования?
– Еще одна инициатива, которая вызывает немало споров, – единый государственный экзамен (ЕГЭ). Лидеры образования в разных городах страны – против ЕГЭ, вузы – против ЕГЭ. Но изучая ситуацию в сельской местности, я не встречал учителей и директоров школ, которые бы выступали против. Они знают, что это единственный механизм, который дает шанс их воспитанникам поступить в приличное учебное заведение.
Некоторые вузы, например СПбГУ, заинтересованные в привлечении талантливых детей со всей страны, пошли на введение ЕГЭ раньше других и отметили резкое увеличение количества иногородних абитуриентов. Мне кажется, что критика ЕГЭ преимущественно шла от нескольких групп интересов. Это вузы, которые потеряли возможность управлять приемом и заваливать детей на экзаменах так, как им хочется. Кроме того, это руководство тех школ, которые потеряли возможность устанавливать «особые отношения» с вузами. И то и другое было серьезным бизнесом. А также это родители, которые раньше надеялись на поступление ребенка по знакомству или через репетиторов – вузовских преподавателей.
Если говорить о высшем образовании, то сейчас государство пытается взять эту расползающуюся систему под контроль – проанализировать данные по вузам и встроить их в эшелоны: международного, национального и регионального качества. И это цивилизованный подход, принятый во всем мире. Достоинство измерителей, которые определило Министерство образования, заключается в том, что они просты, незамысловаты и понятны всем. Нет ни каких-то коэффициентов, ни произвольного взвешивания, как в известных рейтингах, когда на нобелевских лауреатов – 20%, а на качество общежитий – 10%, что делает эти рейтинги непрозрачными. Единственное, что я бы сделал, – выложил бы в интернет интерактивную таблицу с вузами и критериями и предложил бы людям самим оценить качество учебных заведений. Государство пытается работать с основной массой вузов и школ в целом и делает это довольно прилично. Но и тут оно не так уж много может сделать: спрос со стороны общества сильнее.
Елена Денисенкова