Науки не будет, пока мы не найдем время для критики

Кирилл Титаев о процессах и явлениях в науке и высшем образовании сегодня

- Одна из работ по результатам этого исследования была посвящена имплицитному договору, насколько это серьезный аспект в общем контексте проблем, которые переживают вузы?

Любые трудовые отношения наряду с формальным контрактом предполагают имплицитный контракт, упрощенно - неформальные договоренности. Прописать все в открытом договоре невозможно, да и не нужно – слишком много деталей. При этом есть фоновые части контракта, которые не предполагают конкретных форм наказания. Если я, как преподаватель, засвечусь на демонстрации 31 числа, то как реагировать на это вузу, где я работаю, будет не совсем понятно. Но существуют вещи, за которыми следует вполне определенная реакция.

Деформализация трудовых договоров преподавателей в России – явление массовое, неоднозначное и с определенными последствиями. Контракт преподавателя не предсказуем. Если меня просят написать УМК, я, в общем-то, должен его написать. Хотя при заключении контракта с заведующим кафедрой или деканом, этот вопрос, как правило, не оговаривается. А если меня попросят поехать на картошку, то я откажусь, и это будет нормально. А если я откажусь писать УМК, то меня накажут.

То же самое по поводу вуза, нанимателя. В нашем случае нанимателем выступает не вуз, как таковой, а кафедра или факультет. Их права и обязанности тоже совершенно не прозрачны. Академические возможности наших преподавателей – самые большие в мире. Например, я могу прервать курс на месяц, сказав, что у меня клевая школа в Швейцарии, я уехал. В России это вполне нормально. Во всем остальном мире, если у тебя курс в этом семестре, ты никуда поехать не можешь.

На бумаге прописаны явно абсурдные вещи, по контракту вуз может уволить человека, только в случае, если он сошел с ума, если спился и то, он должен пару раз придти на работу в совершенно безобразном виде, чтобы его уволили.

И это создает весьма неприятную ситуацию. Все, что является предметом имплицитного договора, становится предметом игры. Мы все время играем в то, кто больше может. Более сильная сторона все время выигрывает.

В советских вузах преподаватели были привилегированным сословием, и получали хорошую зарплату. Определить доход современного российского преподавателя достаточно сложно, поскольку их слова невозможно проверить. В большинстве случаев она превышает средние показатели, но назвать ее высокой сложно. Впрочем, мы находимся в общемировой ситуации, нигде в мире преподаватель балакавриата много не зарабатывает.

Моя любимая история о профессоре одного из региональных вузов, рассказывавшего о том, что он, заслуженный человек, получает 12 тысяч. При этом он одет в костюм тысяч на 40, держит телефон стоимостью $1500, около $2000 «тянут» его часы, и все это явно личное. Потом ты видишь его машину... Часто это вовсе не значит, что человек является коррупционером и, вообще, нечестным. Просто он продает результаты своего экспертного труда, и делает это не в вузе. Вот эта академическая свобода является важной частью его соглашения с вузом.

Вузы проигрывали до тех пор, пока были слабыми игроками. Любой спор решался в пользу преподавателя, который мог сказать – я сейчас дворником устроюсь и буду больше зарабатывать, чем здесь. Но в 2000-е годы ситуация изменилась. Зарплаты из символических превратились в просто маленькие, появились дополнительные механизмы заработка внутри вуза. И вместо университета профессоров, мы получили университет вузовской бюрократии. Контракт преподавателя сегодня формируется исходя из представлений бюрократа об образовании и науке, об ученом и преподавателе. В результате, количество страниц годовой отчетности выросло с 1985 года в 100 раз. Если в 85 году преподаватель отчетных, методических и других материалов сдавал в сумме страниц на 30 ежегодно, то сейчас этот показатель равен 3000. Фактическая нагрузка на преподавателя по сравнению с 1985 годом по состоянию на 2009 выросла в 2,5 раза.

- Каким образом имплицитные договоры и провинциальность наших вузов взаимосвязаны?

Мы сейчас говорим о социально-гуманитарных и экономических науках. Советские гуманитарные и экономические науки были очень хорошими. Они создавали четкий и понятный язык описания процессов и явлений в обществе, который до определенного момента позволял вполне успешно развиваться и тем обществам и той экономике. Некоторые вещи были очевидной схоластикой, но общий уровень тогдашних научных работ был достаточно высоким.

Вся система вузов и науки была великолепно интегрирована горизонтально. Ученые все время встречались, обменивались опытом и существовали четкие представления о том, что хорошо, что плохо, как можно, как нельзя.
Это было единое пространство, ориентированное на единые стандарты качества, описательные системы, регламентирующие, что наукой является, что наукой не является. Что происходит дальше? Либерализация, изменение условий образования и разрыв горизонтальных и вертикальных связей.

Кстати, как в те годы поступили эстонцы? Они упразднили свою науку в один день. А потом пригласили финнов, которые провели с каждым ученым индивидуальное собеседование и выдали каждому новую степень. Сейчас там все хорошо и, надо сказать, наполовину это те же люди, что работали в советской науке. Просто энного числа января 1992 года все доктора и кандидаты наук, академики, доценты и профессора проснулись без своих научных званий.

После этого все прошли полную аттестацию. Примерно треть из них аттестацию не прошли. Это было жестоко. Две трети полностью были переаттестованы по финским стандартам. Причем национальность особой роли не играла. Скажем, Московско-Тартуская семиотическая школа была переаттестована в полном составе. А как иначе? Там работали звезды мирового масштаба.
Хуже всех пришлось юристам. Всего было переаттестовано 2-3 человека, что, в общем-то, отражало дистанцию между западным и советским юридическим образованием.

- А что с советским экономическим образованием?

Оно оказалось вполне сопоставим. Скажем, ученые, специализировавшиеся на политэкономии или управлении народным хозяйством, полностью соответствовали требованиям, предъявляемым финскими учеными, если говорить о других специализациях, то там дистанция, конечно больше.

Есть одна страна Варшавского блока, которая пошла по российско-украинскому пути, это Чехия. И мы видим состояние ее сегодняшней науки. Чехия, Украина, Белоруссия, Молдова пошли по пути трансформации советской науки. Причем, трансформации снизу.

Как это происходило? У преподавателей отобрали учебные часы (ликвидировав в одночасье такие предметы как научный коммунизм или история партии). И они пытаются выйти из этой ситуации, занимаются тем, что смогли придумать. Кафедра политэкономии в полном составе стала экономистами. Что-то убрали, что-то расширили, сместились к прикладным вещам. Кто-то достал учебник Самуэльсона и быстро-быстро перевел. И все стало совсем хорошо. И на этом этапе было не так страшно. Но потом каждый, что-то такое придумавший, законсервировался в своей локальности.

- И что в итоге?

10 лет изоляции породили интересный эффект. За это время успело сменится основное поколение. Сейчас в большинстве случаев, факультеты и кафедры возглавляют люди, которые не работали в качестве руководителей в советской системе. У предыдущего поколения это хорошо видно в интервью. Есть ощущение, что что-то не так. Вот тот факт, что в перечне дисциплин читаем православную политологию, социологию жизненных сил и теорию самоотождествления себя с обществом – это немного странно. У следующего поколения ученых этого уже нет. Они, напротив, убеждены, что у них мощная научная школа, невероятные достижения, и как раз они находятся в мейнстриме, каждый по отдельности и все вместе. И они Вам это легко докажут.

В начале нулевых не было предпринято никаких действий по унификации требований к вузам, напротив, происходило нечто обратное: была уничтожена грантовая система финансирования. Международное грантовое финансирование позволяло увидеть простую зависимость. Требовалось научиться читать по-английски, как минимум, цитировать англоязычных авторов, и это платили деньги. Требовалось научиться писать отчеты по социологическим исследованиям, которые хотя бы покупали. В итоге, в 90-е сформировалась маленькая система, которая могла бороться за повышение качества научных работ. Но в то же время, людей, участвовавших в этих конкурсах, было ничтожно мало. Когда ставится вопрос о выживании, то трудно выделить время на участие в конкурсе, когда нужно преподавать в 10 вузах, работать на трех работах, и еще продавать цветы возле дома.

Те люди, которые попали в обойму, сейчас в мировой науке, не всегда как ее двигатели, но как производители качественного материала. Что вполне пристойно. Польша, например, сейчас продает полевого материала в 10 раз больше, чем Россия за счет того, что не стали создавать новые научные теории, но научились работать в стандартах мирового научного производства.

- Отлично. Ну а где нашла себя российская наука в результате этих перипетий?

Наши вузы пришли к тому, что начали торговать дипломами и временами подкреплять решения региональных элит. Это выглядит примерно так: социологическое исследование нашего соцфака… и дальше про мудрость губернатора, наличие проблем с безработицей и т.д. А если мы внимательно почитаем эти исследования, то увидим, что результат там был заложен заранее. Как-то чуть ли не на диктофон мне прозвучал такой разговор. Завкафедрой позвонили из местной мери и сказали: «Володя, нужно провести исследование, чтобы показать вот такой уровень безработицы и доказать успешность частно-государственного партнерства».

И люди, делающие это, искренне убеждены, что они производят полезное знание, предупреждая о «желтой опасности» или еще о чем-то.

- Итак, проблема описана, как нам ее решить?

Никак. Мы находимся в нормальной ситуации для стран третьего мира. В Бразилии, Индии все чуть-чуть получше, но у них немного иные истоки, они в рамках британской системы.

У нас же комьюнити-колледжи считают себя университетами. И в этом проблема. Как только мы признаем, что такое положение дел нормально, то окажется, что ветряные мельницы построили не для того, чтобы на них скакать с копьем. В стране всеобщего высшего образования не может быть повсеместного качественного бакалавриата. Качественное образование в общем бакалавриате вузов (не считая нескольких элитных) не влияет по сути дела ни на что. Это нам демонстрирует немецкий опыт.

Германия – еще одна страна победившего высшего образования. 23 года назад немцы начали бороться за качество бакалавриата первой ступени. Они победили, а результат остался тем же. Если студента нельзя отчислить за неуспеваемость, преподаватели не будут работать хорошо. Из-за отсутствия конкуренции.
Нужно говорить о массовой реформе гуманитарно-экономического образования, но совсем в ином ключе. Стандартный бакалавриат был, есть и будет, с большой учебной нагрузкой, с преподавателями, которые не занимаются наукой, читающими курс по одному учебнику. Борьба должна быть очень локальной и заключаться в ликвидации откровенной ереси. Уберите курсы эзотерики, которые есть на каждом четвертом факультете, перестаньте пропагандировать лампы Чижевского. Это делается через свободную печать, которая в 90-е годы работала гораздо эффективнее, чем в 2000-е. Кстати, большинство курсов эзотерики появились именно в последнее десятилетие.

Кроме того, складывается пул из двух десятков сильных вузов, на которые ориентируется реальный работодатель. А больше и не нужно, у нас маленький рынок экспертного труда.

Большинство учится в плохих вузах, получают плохие дипломы и работают продавцами. Это не плохо, это общая ситуация. Если же ребенок гений, то даже в такой системе он сможет себя проявить. Уже в школе такие дети встраиваются в вузовские потоки, участвует в олимпиадах, играх, неплохо сдают ЕГЭ и учатся в МФТИ или ВШЭ.

- Но ведь сейчас активно создаются различные сообщества и ассоциации, цель которых искоренить вузовскую провинциальность.

Пустая трата времени, у нас нет рынка научных работ. В России ежегодно публикуются около 3000 статей по социологии. Помимо того, что на них нет спроса, нет и ресурсов для того, чтобы эти работы были качественными. Для того, чтобы повысить уровень их исполнения, эти статьи нужно читать и критиковать. Если мы откроем главные российские профессиональные журналы, то увидим, что половина напечатанного там – полная ересь, которую написал статусный человек и которого как-то неловко критиковать.

Однажды я этот вопрос обсуждал с видным ученым, действительным светочем в той области, где он работает. Я говорю: «Давайте я принесу Вам 10 учебников по вашей теме, изданных в Кемерово или Твери, Вы готовы их все 10 прочитать, написать 10 разгромных статей, сказать, что это плагиат и написать письма в прокуратуру? Вы радеете за науку, сердцем болеете!», и ответ, звучал так: «Нет, конечно, у меня сейчас 8 проектов, 5 курсов, и вообще, куча различных планов». А это единственный путь. Так победили себя венгры, они каждую выходившую у них научную статью читали, анализировали и критиковали. Если и наша научная элита вместо собраний начнет своим авторитетом, влиянием нещадно уничтожать все, что на ее взгляд не соответствует стандартам, тогда, возможно, что-то изменится на этом поле.