История чувств во время войны 1812 года
11 сентября в рамках семинара «Границы истории» факультета истории и Центра исторических исследований, научный руководитель факультета Евгений Анисимов, исследователь XVII-XVIII веков представил в докладе «Чувства на войне» историю войны 1812 года в зеркале сменявших друг друга чувств и мыслей участников, очевидцев и современников этого события
«Все вы знаете краткое содержание тех событий лета-осени 1812 года: отступали, отступали, подрались, сожгли, погнали, погнали! Вроде бы все это хорошо известно. А вот что люди чувствовали во время тех событий!», - примерно так Евгений Викторович обозначил тему своего доклада. Речь пойдет, продолжил профессор Анисимов, о том, что мы обычно знаем меньше, т.е. о чувствах, чаяниях, переживаниях, восприятии, и реакциях людей во время войны.
Пересказывать Евгения Анисимова крайне сложно, поскольку за кафедрой он – поэт, актер, который пытается донести суть своего сообщения как можно зримей, не только словами, но и мимикой, жестами, телом, и даже артефактами – ружейной пулей и осколком бомбы 1812 года, которые попросил слушателей подержать и почувствовать тяжесть этих предметов, ну и вернуть обратно. «Начну я с Наполеона, как он воспринимался в России накануне и в ходе войны? Его судьба и подвиги в тогдашнем обществе, особенно, молодежи казались необыкновенными. Он был кумиром и примером!».
Наполеоном увлекался Александр I, недавно пришедший к власти, полный республиканских идей, он через французского посла передавал «привет гражданину Бонапарту». Тому было крайне неудобно, поскольку Наполеон к тому времени только что короновался. А когда об этом стало известно, в Александре возмутилась его аристократическая кровь, он отвернулся от «этого парвеню и выскочки», посмевшего стать в один ряд с Романовыми и Габсбургами. Но и это не смутило большинство образованного российского общества, поскольку император был избран в результате проведенного плебисцита и присягал на республиканской конституции Франции.
С началом наполеоновских войн, спровоцированных русским монархом, мечтавшим хоть кого-нибудь спасти, а в том случае монархическую Европу, чувства к Наполеону русских людей усложнились. Впервые за последние 50-70 лет русская армия понесла поражение сразу в двух битвах: под Аустерлицем (1805 г.) и Фридландом (1807). Миф о непобедимости русских рухнул с огромным треском. Это было болезненно. Жихарев, современник тех событий, писал о том, что русские люди не привыкли не только к поражениям в битвах, но даже к неудачам в мелких стычках: «Отчего потеря для нас очень чувствительна, чем для других государств, которые не избалованы непрерывным рядом побед». Тильзитский мир, позволивший России сохранить лицо после этих поражений, воспринимался большинством как величайший позор. Священная особа императора была вынуждена обнимать и целовать этого «Буонопартию», которого перед этим Священный Синод объявил антихристом. Годы тильзитской дружбы не загладили обиды, нанесенной империи, общество требовало наказать узурпатора.
Горечь поражений прошла быстро, людям свойственно забывать неприятное, и тот же автор пишет в своем дневнике: «Пасмурные физиономии москвичей проясняются, старички, которые руководствуются общим мнением, пораздумывают, что нельзя ведь иметь одни удачи. Недаром есть поговорка: «Лепя, лепя, да и облепишься!». К тому же все были убеждены, что русскую армию предали австрийцы. Тем не менее, интерес к Бонапарту вырос. К нему уже стали относиться уже не как к выскочке, его авторитет в русском обществе окреп, особенно в армии. Предвоенные настроения хорошо отразил Александр Пушкин, который писал: «Все говорили о близкой войне, и довольно легкомысленно. Любовь к отечеству казалась педантством. Тогдашние умники превозносили Наполеона с фанатичным подобострастием и шутили над нашими неудачами».
Но вот наступил 1812 год. Наполеон двинулся с гигантской армией на Россию, какие же чувства и ощущения были у людей? Светское общество пребывало в уверенности, что наша армия, разбившая накануне шведов и турок, уже на западной границе одержит победу, и вот тогда наступит желанный час отмщения за прошлые обиды. Начавшееся отступление армий Барклая де Толли и Багратиона русским обществом было встречено с недоумением, а потом и с возмущением. Сложнее были чувства у военных, у профессионалов. Многие стремились вступить с императором Наполеоном в бой. Несмотря на серьезность положения настроения шапкозакидательства царили в армии несколько недель. Те же из военных, кто хорошо был разведкой информирован о численности неприятеля, дислокации его войск или силой обстоятельств, как Багратион, например, оказались перед лицом превосходящего противника, понимали, что генеральное сражение, данное на границе, будет проиграно. Нужно было отступать. И началось двухмесячное длительное отступление.
Отступать труднее и физически и морально, чем наступать. Медленное, утомительное, изматывающее движение колонн, заторы, пыль, проливные дожди, бессонница. Невыносимо осознавать, что ты, созданный для защиты отечества, не можешь выполнить своего предназначения, долга. И это была проблема для сотен тысяч солдат и их офицеров. Компенсацией этих трудностей стали грабежи, мародерство и насилие. Вообще во время войны резко понижается моральная планка, как в области отношений между мужчиной и женщиной, так и в вопросах соблюдения всякой законности. Даже в порядочных людях война пробуждает зверские инстинкты, снимая различные моральные тормоза. Этому способствовала и идеология. Пока шли к Смоленску по польской территории, громили все, что попадало под руку под девизом: «Так им, сволочам, и надо!». Известно, что польское население Российской империи с нетерпением ждало прихода Наполеона. Когда вступили на свою территорию, за Смоленском, военными возобладали « скифские» чувства мести, также поощряемые властью: оставить после себя пустыню, чтобы врагу было трудно идти». Официальные историки это обычно утаивают, но мародерство усилилось как раз после Бородино. Александр I, получая отовсюду жалобы на русскую армию, которая в стране вела себя хуже завоевателей, 29 сентября (уже после Бородино) был вынужден прислать, указ, в котором были сказаны суровые и жестокие слова в адрес героев Бородино. Каждый солдат после того должен был к основной своей присяге произнести клятву не мародерствовать.
У многих была мысль, которую полнее всех выразил атаман Платов: «Боже мой, что с русскими армиями делается? Не побиты, а бежим!». Говорили о том, что «даром отдаем Россию». Дескать, кабы нас разбили, а так ведь нет. Начались поиски виновника отступления, врага скрытого, того, который здесь, среди своих. И после Смоленска среди высшего общества, военных и в народных массах поднимается волна ксенофобии. И все начали указывать на Барклая-де-Толли и его окружение, видя в них изменников. После сдачи Смоленска на репутации Михаила Богдановича был поставлен жирный крест. Но теперь мы можем оценить нравственный подвиг взошедшего на свою Голгофу главнокомандующего Барклая-де-Толли, профессионала, воина, ответственейшего человека. Как и все он рвался в бой, но не мог начать битву без выбора удобнейшей для этого, позиции потому, что аксиомой было утверждение: русская армия будет только обороняться, как это, собственно, и произошло на полях при Бородино. На его плечах лежала ответственность за армию. Александр I, уезжая в Петербург, завещал Барклаю: «Берегите армию, у меня другой нет». Барклай лучше других понимал, что против него воюет военный гений, и ему нельзя подставляться, а нужно уходить вглубь страны. Но общественное мнение, капризное и нетерпеливое, лучше всех выразил брат царя цесаревич Константин Павлович, человек грубый и необузданный. Однажды он ворвался в сарай, где со штабом стоял главнокомандующий, и громким голосом отругал его. Натешившись бранью, Константин Павлович вышел, сел на лошадь и сказал: «Здорово я этого немца отделал!». Но через два часа он получил от Барклая приказ сдать корпус и убираться в Петербург. Такой смелый поступок, пишет очевидец происшедшего Муравьев, зажал рот многим его противникам. Давление на Барклая было сильным, и со стороны высшего командования и со стороны рядовых. Известен случай, когда он подъехал к ужинающим возле костра солдатам, поинтересовался как каша, а те дерзко ему отвечали: «Напрасно нас кормят», в том смысле, что пора воевать, а не отступать.
Волна ненависти прошлась не только по Барклаю, но и по всем иностранцам. Отношение к иностранцам в России было сложным, кроме того, что они были иноземцами, они были еще и иноверцами, а религиозный фактор был особенно сильным. Отношение было к ним как к врагам истинной православной веры, и только Петр изменил это отношение, но лишь среди дворянства. Верхи стали космополитичными, и это не мешало им оставаться патриотами, любить родину. Но в толще русского народа это недоверие к пришельцам сохранилось. Ко всему иностранному было двоякое чувство: восхищение изобретательностью немецкого ума и насмешка над педантичностью, системностью «немца». И оба чувства – патриотизм и ксенофобия – во время войны обострились.
С вторжением Наполеона русское общество перестало шутить, впервые появилось ощущение геополитической опасности, опасности самому существованию России. В намерении Наполеона поступить с Россией как с Пруссией никто не сомневался. Для русских это была не просто «Вторая польская война», как то представлялось Наполеону. Уже в июле-августе наступило осознание того, что это Отечественная война, война за выживание нации. Шли постоянные сравнения с борьбой испанского народа против французских захватчиков. Многие боялись повторения Тильзита, мира с Бонапартом и совместного похода на Индию, о чем тоже много говорилось. Одни офицеры грозились в случае заключения мира уехать в Испанию, чтобы там драться с завоевателями, другие, как Денис Давыдов, собирались идти в леса партизанить, что в итоге и свершилось в действительности.
Патриотические и ксенофобские чувства проявлялись по-разному. Сравнение с войной 1612 года нашло отражение в Обращении к нации Александра I, в котором он упомянул Пожарского и Минина. Эти слова открыли шлюзы для участия в общем деле людей разных сословий и состояния. Одни шли добровольцами в армию, другие в партизаны, кто-то финансировал целые полки. Некоторые занимались обычным пустословием. Примечательно, что офицеры в армии говорили между собой по-французски, знаменитый совет в Филях тоже проходил на французском языке. Но вместе с этим просвещенным патриотизмом выползла и маргинальная ксенофобия в отношении ко всем иностранцам, чему в немалой степени способствовала власть. Были изданы указы с обязанностью иностранцам пройти процедуру санации и разбора с целью выявления их благонадежности, и если лояльность будет доказана неубедительно, предписано высылать их из страны. Были составлены и расклеены афишки Ростопчина, в которых отразилась вся палитра стереотипов и фобий в отношении немцев.
Наконец-то решено дать генеральное сражение у деревни Бородино. Французы радовались тому, что, наконец-то, русские перестали убегать. Поведение сторон прекрасно отразил в своей знаменитой поэме Михаил Лермонтов:
Прилег вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус.
Все было в точности так. На поле сошлись две цивилизации. В традиции наполеоновской армии было готовиться к битве как к празднику. За этим стояла идеология Французской революции, черты французского менталитета, взявшего многое из античности, культ героя, понятия славы и бессмертия. Армия была полна энтузиазма и боевого пыла, оружие сверкало, люди были при полном параде.
Иное дело в русском стане. Николай Голицын вспоминал, как в торжественной тишине по всей боевой линии носили икону Смоленской Божьей матери и каждый приготовлялся к принесению себя в жертву царю и отечеству. Федору Глинке это напомнило приготовления к Куликовской битве, когда тысячи и тысячи людей вставая на колени и припадая к земле, горячо молились Богу. День битвы в русской традиции – это судный день!
Французы, видя иконы и хоругви на той стороне, потешались над «средневековьем» русских. Офицеры, высший состав армией, владевшей полнотой информации о численности и дислокации противника, готовились к поражению. Силы были неравные, перед ними был гений, за плечами которого победы в 60 битвах (это намного больше, чем у Суворова, Александра Македонского, Юлия Цезаря и Ганнибала вместе взятых). Генерал Остерман-Толстой на вопрос: «Что делать?» выразил общее мнение: «Стоять и умирать!». И все разъехались по своим позициям умирать.
Но умирать так не хотелось. Многие не спали и ждали утро. На рассвете рев 600 орудий заглушил все чувства. Для тех, кто выжил, часы битвы промелькнули как мгновения. Позже участники в мемуарах не описывали своих чувств, помнили только летящие ядра, пули и все ужасное, что происходило в тот день. Сначала молодые, как водится, «кланялись» летящим бомбам и снарядам, но потом, видя хладнокровие ветеранов, пригибаться переставали. Багратион, единственный из полководцев, приказал, чтобы солдаты хорошо поели, выспались, и получили перед боем водку. Таким образом, страх купировался фатализмом, примером стариков, стыдом показаться трусом и водкой.
Только один человек в тот день сознательно искал смерти. Барклай так и не оправился от моральной травмы, нанесенной ему общественным мнением, назначением Кутузова, общей недружелюбной оценкой его командования. Он лез в самое пекло, под ним убило пять лошадей, но его самого не коснулась ни одна пуля.
Многие очнулись только в темноте, когда начало мучить чувство голода. К кострам по обе стороны подползали раненные и умирающие. Утро не принесло облегчения, был приказ отступать и оставить Москву. Мучителен был не только сам факт сдачи «старой» столицы неприятелю, но и бесчестие, которое видели в этом событии. Москва горела, в ней сгорело 20 000 раненых, принесенных из Бородино. Война заходила на новый круг – партизанский.
Но человек не может жить только возвышенным. Два месяца войны притупили чувства, войну уже воспринимали не как миссию или подвиг, а как рутину, просто и естественно. И только такое отношение позволяет выжить и победить. Начинались холода, и мечты армейцев о валенках были важнее мечтаний о Париже у ног, или об орденах.