Александра Пахомова: «Кузмин — самый изящный русский поэт»
В декабре 2024 года в Издательстве Ивана Лимбаха выходит новый том дневника Михаила Кузмина за 1917–1924 гг. под редакцией старшего преподавателя Департамента филологии Школы гуманитарных наук и искусств НИУ ВШЭ — Санкт-Петербург Александры Пахомовой. Александра Белогубова поговорила с Александрой Сергеевной о том, как строится работа комментатора, в чем поэтика повседневности Кузмина и почему эта книга важна именно сейчас.
— Михаила Алексеевича Кузмина называют недооцененным поэтом русской литературы начала XX века. Назовите, пожалуйста, три факта о Кузмине, чтобы читатели после последней строчки этого интервью открыли его стихи.
В начале 1920-х годов Михаила Кузмина называли одним из главных поэтов Петрограда. Он был в одном ряду с Александром Блоком, Николаем Гумилевым, Федором Сологубом и Анной Ахматовой. Он был абсолютно равновеликой величиной. И к 1920-м годам прошлого века, когда уже умерли Блок, Сологуб и Валерий Брюсов, когда расстреляли Гумилева, а Ахматова ушла в тень, именно Кузмин долгие годы считался одним из последних великих символистов.
Второй факт — Кузмин косвенно поучаствовал в создании литературного движения, которое мы называем «неофициальная литература второй половины XX века». В 60-е и 70-е годы XX века Кузмин в среде неофициальной культуры СССР ценился гораздо выше, чем, например, Ахматова. Считалось, что Кузмин — для ценителей, для эстетов, а Ахматова — для всех.
И третий факт — это то, что Кузмин — самый изящный русский поэт. Он знал секрет безусловного изящества, безусловной поэтической красоты. Его поэтика одновременно очень проста и понятна, но, с другой стороны, он находит такие словосочетания, звуки, ритмы, которые даже обычную повседневность превращают во что-то невероятно красивое. В этом смысле Кузмин — наследник парнасской линии литературы, когда все о мелочах, но все очень красиво.
В декабре 2024 года в Издательстве Ивана Лимбаха выходят две книги дневниковых записей поэта Михаила Алексеевича Кузмина, над которыми вы работали. Они охватывают период с 1917 по 1924 год. В начале 2000-х этим же издательством были опубликованы записи с 1905 до 1915 год и за 1934 год. Почему дневник выходит частями, да еще и с такими перерывами?
Краеугольный камень всего этого действа в том, что, во-первых, Кузмин вел дневник всю свою жизнь, он делал записи каждый день. До нас дошли тетради с 1905 по 1934 год с лакунами — некоторые годы отсутствуют. Известно, что Кузмин до 1905 года тоже вел дневник, но, как сам писал, он его уничтожил, находясь в душевном кризисе.
Сейчас, например, дневник Кузмина хранится в РГАЛИ, Государственном архиве литературы и искусства. Это огромный массив данных: 23 тетради, каждая — от 70 до 800 страниц. В общей сложности несколько тысяч страниц с лакунами. Не сохранились дневник части 1915 года, 1916, части 1917 года, дневник рубежа 1919–1920 гг. Нет дневника за большие периоды с 1929 по 1931 и с 1932 по 1934 год. Отсутствует дневник за последние годы жизни. Хотя известно, что Кузмин вел дневник до смерти.
«Кузмин приходит к очень краткой записи, без подробностей. Временами это превращается почти в тайнопись»
В советское время тетради Кузмина долгие годы хранились в так называемом спецхране — его не выдавали на руки. С текстом могли работать только архивные работники. Публикацию дневника начал Сергей Викторович Шумихин, работник РГАЛИ.
Работать с самим жанром дневника сложно, потому что, во-первых, его надо прочитать. Это не слишком просто: Кузмин писал хоть и на хорошей бумаге, но у него достаточно специфический почерк. К 1920-м годам сильно меняются, прежде всего, материальные условия письма: чернила становятся хуже, они легче расплываются; буквы, очертания теряются; слова сливаются в сплошные строки. Нужна высокая читательская компетенция именно в расшифровке рукописей. Первые публикаторы дневника — это люди, которые с рукописями Кузмина работали несколько десятилетий в буквальном смысле.
Во-вторых, дневники сложно комментировать. Например, дневник Кузмина начала 1900–1910-х годов — довольно подробный текст. Он пишет: проснулся, выпил кофе, пришёл тот-то, пошел туда-то, написал такие-то стихи, увидел такую-то сценку. Это запись на несколько страниц с множеством деталей. И это достаточно хорошо комментируется — еще осталось очень много текстов вокруг. Есть письма, есть мемуары тех, о ком пишет Кузмин, — можно делать переклички. Это огромная работа, но она имеет очертания.
Но дневник 1910-х годов уже начинает упрощаться. Кузмин приходит к очень краткой записи, без подробностей. Временами это превращается почти в тайнопись, и Кузмин пишет намеками на происходящие события своей жизни и вокруг него. Теряются те ниточки, которые помогут нас вывести к сюжету.
Этим объясняется то, что первые дневники были достаточно быстро прокомментированы и опубликованы. А работа над тем дневником, который выходит сейчас, началась в 1993 году. Николай Алексеевич Богомолов — человек, которому принадлежит основная заслуга в комментарии. Он плотно работал над этим дневником примерно до начала 2010-х годов, но затем в силу разных причин отошел от этой работы. Для нее нужен был человек с огромной историко-культурной эрудицией, с огромной комментаторской компетенцией, равновеликий Николаю Алексеевичу Богомолову, а таких нет, потому что Богомолов — это один из величайших филологов нашего времени.
В связи с этим работа над дневником остановилась не меньше чем на десять лет, пока в 2022 году все это кузминское «наследство» не досталось мне. Отмечу: я не делала эту работу с нуля. До меня текст был подготовлен: он был расшифрован, прочитан компетентными специалистами, которые работали с рукописями Кузмина столько лет, сколько я живу на свете. Был подготовлен макет комментария в общем виде. Был план именного указателя. Это все меня обнадежило, но, когда я получила материалы в руки, то поняла, что сделано меньше, чем нужно сделать. И поэтому эта работа мною более чем наполовину доделана уже самостоятельно.
— А что вы делали?
Во-первых, нужно было выправить текст, потому что, несмотря на расшифровку, там было много ошибочных чтений. Эти все мелочи нужно было «выловить»: доехать до архива, перечитать заново, посмотреть и восполнить лакуны.
Второе — дописать комментарий: он был сделан процентов на 30–40. Что-то я просто написала заново. Что-то нужно было актуализировать: основной текст составлялся в начале 2000-х, за это время появились новые данные. Мне, конечно, помогали мои коллеги, за что им огромное спасибо. Но ответственность за финализацию текста лежит на мне. Если что-то не так, то это моя и только моя ошибка.
Я понимаю, что комментарий, который есть в этой книге, это, может быть, 50–60% от того, что может нам дать этот текст. Надеюсь, что коллеги, которые сейчас получат книгу, продолжат это дело. По-хорошему для этой задачи нужна большая команда компетентных филологов.
«Комментарий — это в первую очередь про железную дисциплину»
Как вы вошли в этот проект в 2022 году? Как происходит процесс привлечения литературоведа к работе над дневником? И каково это браться за проект, когда перед тобой работали такие признанные мастера?
Литературоведческий мир тесен. Не так много, особенно после смерти Богомолова, осталось филологов, которые могли бы заняться Кузминым. Большую работу провел Глеб Алексеевич Морев, но он уже давно не занимается Кузминым, что очень жаль.
Надо отметить, что ранний Кузмин, примерно до 1915-го года, неплохо изучен. Об этом писало много специалистов: Николай Алексеевич Богомолов, Александр Генрихович Тимофеев, Глеб Алексеевич Морев и другие. А когда я начала писать свою докторскую диссертацию в 2017 году, период жизни и творчества Кузмина с 1917 года был почти не исследован. Моя докторская диссертация охватывает ровно те годы, за которые сейчас в выходит дневник: с 1917 по 1924. Внезапно я оказалась единственным специалистом, который мог взяться за эту работу. Но так совпало, я не планировала комментировать дневник.
В 2022 году главный редактор издательства Ивана Лимбаха Ирина Геннадьевна Кравцова предложила мне взять в работу этот текст. Конечно, мне было страшно! Комментаторы — это элита филологии. И комментарий — это такая деятельность, к которой обыкновенно приступали люди, уже имея большой опыт, эрудицию, насмотренность. У меня, конечно, есть эрудиция, но не уровня Богомолова. Тем более я по своей природе не комментатор: для этой деятельности нужен особый склад ума. Но в таких случаях надо изгонять из себя синдром самозванца, потому что «если не я, то кто это сделает?» Получалось, что никто. Поэтому я взяла и сделала.
Комментарий — это в первую очередь про железную дисциплину. Примерно год назад я вела наиболее активную работу над дневником. Я ходила в Публичную библиотеку чуть ли не каждый день, ведь без ресурсов библиотек исследователь ничего не сделает. Еще важно не бояться обращаться за помощью к коллегам. Как правило, всегда помогут — люди хотят делиться своими знаниями.
— Вы сказали, что из дневника Кузмина утерян 1915 год. В дневнике Корнея Чуковского тоже нет 1915. Как думаете, это случайность или нет?
По предположению Сергея Викторовича Шумихина, Кузмин сам уничтожил эту тетрадь. В эти годы была мобилизация — шла Первая мировая война. По всей видимости, в этой тетради содержались сведения, которые могли навредить или самому Кузмину, или Юркуну. Скорее всего, это был акт заботы и самоцензуры.
«Бонч-Бруевич предлагал хорошие деньги, а Кузмин в деньгах постоянно нуждался. Так и состоялась сделка»
— А как дневники попали в архив?
Кузмин их сам продал в 1933 году. В 1930-е годы началась кампания по скупке архивов известных писателей. Инициатором выступил Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, один из основателей Литературного музея. Он предлагал писателям купить их рукописи для архива: у вас потеряются, а у нас — сохранятся. Бонч-Бруевич предлагал хорошие деньги, а Кузмин в деньгах постоянно нуждался. Так и состоялась сделка.
И хорошо, что это произошло. Кузмин умер в 1936 году, но за последние три года его жизни до нас дошел дневник только 1934 года, и то чудом. Не продай Кузмин свой дневник с 1905 по 1933 год, он бы пропал в застенках НКВД. Интересно, что в 1934 году, кода архив был уже продан, его изъял сотрудник ОГПУ для изучения. Но Бонч-Бруевич — человек железной воли: он добился, чтобы тетради Кузмина вернули ему назад. Однако в ходе этого изучения часть тетрадей была утеряна.
— Насколько вам как составителю мешало в работе то, что вы не видели полной картины из-за лакун в дневнике?
Работа с текстом, как с пазлом без деталей — это вообще про меня. Я люблю такие сюжеты: строим гипотезы, предположения, оттачиваем свое умение выстраивать логические связи.
Например, нет дневников Кузмина за большую часть 1917 года. Но мы знаем, что в этот период Кузмин основал литературное объединение, которое называлось «Марсельские матросы». Что мы можем сделать? Мы можем сказать, что мы ничего не знаем. А можем собрать максимально большой корпус упоминаний, текстов, отрывков и попытаться реконструировать, как бы это могло быть на основании того, что мы знаем о Кузмине и модели его поведения в той или иной ситуации, о его отношении к литературным группам, к работе. Выстраивая логические связи, мы пытаемся предсказать, что могло быть. Это археология, реконструкция в чистом виде, которая, естественно, грешит упрощениями, неточностями, непониманием живой жизни, которая может вносить свои коррективы. Но вместе с тем мы можем с большой долей вероятности предсказать, что в схожих обстоятельствах человек действует схожим образом. Или, например, схожие тексты появляются под влиянием схожих чувств.
Я очень горжусь сюжетом про «Марсельских матросов», потому что долгие годы считала, что этот сюжет — абсолютная terra incognita и с ним ничего нельзя сделать. А потом: тут полслова, тут два предложения — и вот уже и статья получилась. Мне кажется, что именно так должен работать историк литературы.
— А было что-то максимально сложное, на пределе невозможного?
Много чего. У Кузмина была привычка придумывать своим знакомым какие-то клички, имена или какие-то любопытные прозвища, причем иногда совершенно не связанные ни с чем. Встречаю в дневнике какую-то фамилию или прозвище и понимаю, что это довольно важный для Кузмина человек. Но нет ни единой зацепки, о ком идет речь. Такие места, конечно, приходится оставлять: над ними бьешься-бьешься, а потом оказывается, что ничего к своему знанию не добавила.
Еще было сложно вникнуть в перипетии литературной и культурной жизни. Во времена НЭПа работало множество маленьких театров, которые возникали, закрывались, переименовывались — такое броуновское движение. А Кузмин с ними сотрудничал, и разобраться в этом сложно.
Любопытное связано с кинематографом. Кузмин любил кино. Но локализаторы, как бы сейчас их назвали, столетней давности переводили названия фильма на свой манер. Понять, что смотрел Кузмин без изучения истории афиш — сложно, любопытно и забавно.
«Его проза как будто не вполне русская — у нас так изящно и легко не пишут»
— Продавая свои дневники Бонч-Бруевичу, Кузмин предполагал, что они будут опубликованы?
Кузмин всегда предполагал, что они будут опубликованы. Как я пишу в своей вступительной статье, продал он их только в 1933 году, но попытки предпринимал и ранее, с 1918 года. Он знал, что текст будет прочитан. И в этом самая большая загадка дневника.
Дневник Кузмина — не такой блестящий текст, как его проза. Может, он не гениальный прозаик, но мастеровитый и элегантный. Его проза как будто не вполне русская — у нас так изящно и легко не пишут. А вот дневник Кузмина — нечто прямо противоположное, скупая фиксация повседневности: «проснулся, голова болела, пришёл Юрочка, пошли в театр, по дороге купили конфет; Господи, как нам жить?». И как будто это не очень интересно с точки зрения прозы. Но он считал, что его дневник равноценен другим произведениям.
Почему Кузмин считал нужным писать дневник именно так? Как он надеялся быть интересным своему читателю? В этом дневнике явно есть какая-то художественная задача, которую мы уже не совсем понимаем; которая от нас уже ушла, утеряна. Я об этом пишу в предисловии: о том, что Кузмин мыслил этот дневник как попытку ухватить живую жизнь, как попытку воссоздать течение жизни, как оно есть. Мне кажется, что для Кузмина это было важно. И в дневнике он делал это более последовательно, чем в художественном творчестве.
— Фиксирование повседневности, своей и других, — может быть мемориалом, архивом о тех людях, которые жили то время? Он же все-таки понимал, какая политика происходит в 1920-х годах, и в начале 1930-х. Мог он предположить, что его имя на длительное время исчезнет из русскоязычной литературы?
Примерно с 1923 года Кузмин потихонечку уходит в тень. О нем забывают, он перестает печататься, и к концу жизни Кузмин — уже абсолютно забытый автор, но и в этих условиях он продолжает вести дневник. Я не думаю, что у него была идея сохранения памяти: если бы она у него была, то он бы позаботился о том, чтобы писать понятнее. Я думаю, что его идея была больше связана со временем в целом. В дневнике несколько раз проскальзывает «ах, как потомки будут обо мне думать», «ах, вот как они на меня посмотрят!». В каком-то смысле он, наверное, стремился себя увековечить таким образом, потому что человек был достаточно тщеславный и очень умный.
«Этот дневник — мироощущение человека, который не выбирал время, в которое он будет жить»
— Вокруг дневников есть определенная дискуссия, публиковать или нет. Несмотря на то, что вы провели такую большую работу, внутри себя, вы как отвечаете на этот вопрос?
Конечно, публиковать! Иначе зачем тогда? С дневником Кузмина у нас даже есть такая отмашка: автор сам хотел это сделать. В каком-то смысле все, кто работал над дневником, исполнили посмертную волю автора.
Я сторонник того, что дневник — это форма саморепрезентации, и это всегда латентная форма литературы, потому что дневник всегда пишется для кого-то. Я считаю, что абсолютно правильно публиковать дневники, как это делает, например, центр «Прожито». Возможно, должен быть момент цензуры по отношению к дневникам, приближенным к нашему времени. Но с другой стороны, зачем? Если мы будем цензурировать дневники, то не будем ли мы таким образом цензурировать реальность, которая вокруг нас происходит?
— Про некоторые книги говорят, что они появились в правильное время и что-то очень важное дали обществу. Важно ли то, что тетради Кузмина выходят именно сейчас, в преддверии 2025 года, и что получит читатель из профессиональной литературной среды или просто ценитель книг, открыв дневник Михаила Алексеевича?
Филолог наконец-то избавится от необходимости цитировать этот дневник кое-как. Как минимум можно будет нормальную библиографическую сноску написать, а то во всех работах записи сводятся к благодарностям за предоставленную информацию. Так можно, но неудобно. Филолог, наконец-то, получит возможность восстановить контексты. Я уже получаю комментарии из разряда «как жаль, что эта книга не вышла, когда я писал свою диссертацию, было бы любопытно посмотреть». Дневник Кузмина нужен всем, кто занимается этим периодом. Кузмин был еще тем занудой, он все фиксировал: личные отношения, слухи, сплетни и рабочие моменты. Это все добавляет важные штрихи к пониманию того, как люди жили и писали в то время.
Для читателя это важно потому, что Кузмин писал эти тетради дневника в сложные годы: с 1917 по 1924 год, время революций, Гражданской войны. Его окружает неопределенность; он не понимает, на что и где он будет жить, что он будет есть, чем он будет топить печку, в чем он будет ходить. Но при этом это очень любопытное чтение, потому что вокруг происходит ад и кажется, что будущего нет. А Кузмин пишет про то, как он чай пьет! Мне кажется, что это очень утешительное чтение, поскольку оно нам говорит о том, что даже в самые тяжелые моменты можно находить утешение, красоту, мир и покой.
Этот дневник — мироощущение человека, который не выбирал время, в которое он будет жить. И, как мне кажется, это очень про нас сейчас. Мы не выбирали в это время жить, нам бы хотелось жить в более спокойное. И тут Кузмин нам подскажет, что делать. Инструкция Кузмина: ставь самовар, доставай варенье, приглашай гостей, не забывай про книжки и театр — и справишься.
Это очень интересное, как сказал мой коллега, «уютное» чтение. Сначала читаешь какую-то ерунду: про чай, самовар и булки. Даже раздражение накапливается: ну же, Кузмин, пиши, что там с царем-то? Где сейчас Ленин? А примерно с 50-й страницы затягивает — как хорошо, что на месте и чай, и булки. Это пример того, как можно красиво писать о повседневности. В современной русской литературе есть проблема с автофикшеном: как писать о себе? Читайте дневник Кузмина — получите готовый рецепт, как с легкостью, с изяществом, с элегантностью писать о том, какие у тебя дырявые сапоги и какой сегодня тебе селедочный хвост выпал на ужин.
Этот дневник — о том, как видеть красоту, как ее находить и как ее не потерять во всем этом аду, который вокруг происходит.
— В 1917 году Михаилу Кузмину — 45 лет. Каким вы его увидели? Изменило ли его это переломное время?
К 1924 году он, скорее всего, уже понял, что не станет органичной частью новой литературной культуры. Он не будет столь популярен, как он был раньше. Кузмин тяжело с этим смиряется, но в какой-то момент он просто признает это и делает огромный духовный скачок, он начинает выстраивать себя заново, причем ему было за 50. У него становится меньше восторгов относительно происходящего. Но это довольно типичная траектория, потому что на Февральскую революцию интеллигенция отреагировала восторженно, а самые большие разногласия начались после октября 1917 года.
Кузмин быстро избавился от восторгов, и он уже перестал питать какие-то надежды, что ситуация когда-либо изменится. Он замыкается и начинает более четко выстраивать границы тех людей, которым он доверяет. Вокруг себя он собирает тесный круг, который, на мой взгляд, к концу 1920-х годов перерастает в такое полноценное творческое единство. Кузмин становится свободнее, перестает ориентироваться на читателя, понимая, что его все равно не опубликуют. Можно делать все, что хочешь! И результатом становится «Форель разбивает лед», одна из главных поэтических книг XX века. Она оказала огромное влияние на всю литературу после 1929 года.
«Этот дневник — о том, как видеть красоту, как ее находить и как ее не потерять во всем этом аду, который вокруг происходит»
— Последняя запись дневника Кузмина из тех, что сохранились, от 31 декабря 1934 года. Он пишет о трудностях с деньгами, о продаже вещей, чтобы встретить Новый год. И заканчивает так: «А мысль о поездке в Италию не кажется мне невозможной. Итак, я дожил до 35<-го> года». Что осталось за скобками этой записи в жизни Михаила Кузмина? Понятно, что поездка в Италию не состоялась, но что было еще?
От этих лет у нас ноль информации. Полтора письма и то не кузминских, а к нему. Что было в эти годы? Он продолжает по мере сил литературную деятельность — в основном переводческую. Работает над Шекспиром, над либретто для театров — это поденщина, которой он кормится. Пишет. До нас не дошли произведения с чудеснейшими названиями, как «Урок ручья». Скорее всего, он, конечно, понимает, что никакая Италия ему не светит.
Как бы странно это не звучало, но он умер вовремя, в 1936. В 1938 году арестовали Юркуна по делу о Ленинградской писательской организации. Сохранилось следственное дело Юркуна, из которого мы знаем, что его допрашивали в том числе и о Кузмине. Вероятно, Кузмина по этому делу тоже бы привлекли, если бы он был жив.
Кузмин умер на пороге самых жестких лет, и в этом смысле судьба была к нему милостива, она позволила ему закончить спокойно.
Текст подготовила
Александра Белогубова, студентка 1-го курса МП «Русская литература в кросс-культурной и интермедиальной перспективах»
Пахомова Александра Сергеевна
Департамент филологии: Старший преподаватель