Музыка 80-х. Часть вторая: Вавилонские башни восьмидесятых
Я остановился на том, что выделил три особенности, характерные для звуковой картины популярной музыки 80-х: (1) эмоциональная мелодика, (2) интенсивная реверберация и (3) напряжение между эмоциональным содержанием и жесткой ритмической формой. После небольшого двух-с-половиной-месячного перерыва можно перейти от анализа плана выражения (порядка музыкальных означающих) к анализу плана исторического содержания (порядка исторических означаемых). Теперь задача будет заключаться в том, чтобы понять, что именно отражала или выражала музыка 80-х, какие исторические, политические смыслы, какие эмоциональные паттерны (пользуясь термином Алана Ломакса) массового сознания того времени.
Я остановился на том, что выделил три особенности, характерные для звуковой картины популярной музыки 80-х: (1) эмоциональная мелодика, (2) интенсивная реверберация и (3) напряжение между эмоциональным содержанием и жесткой ритмической формой. После небольшого двух-с-половиной-месячного перерыва можно перейти от анализа плана выражения (порядка музыкальных означающих) к анализу плана исторического содержания (порядка исторических означаемых). Теперь задача будет заключаться в том, чтобы понять, что именно отражала или выражала музыка 80-х, какие исторические, политические смыслы, какие эмоциональные паттерны (пользуясь термином Алана Ломакса) массового сознания того времени.
К сожалению, восьмидесятые – это не слишком модная тема в современных российских социальных науках, воля которых к историческим исследованиям издерживается на анализ «социокультурной ситуации» 90-х годов (см., напр., большой «инновационный учебно-методический проект» «Уроки 90-х»). 90-е годы для российского общества выступают в роли «заградительного мифа» (выражение Дины Хапаевой), нынешняя власть конструирует 90-е в качестве жупела для общества потребления, противопоставляет «хаос 90-х» современной эпохе стабильности и процветания («необходимо сохранять политический статус-кво, если мы не хотим вернуть Россию в то страшное, голодное время 90-х годов», «Для сводящих концы с концами россиян страх вернуться в ужасы 90-х подпитывает поддержку Путина» и т.п.) Весь этот обильный поток «антидевяностнической» властной риторики и социологической аналитики призван, на мой взгляд, затемнить, размыть проблематику восьмидесятых, отвлечь от нее внимание, сделать несерьезной, мелкой и, тем самым, очевидно-понятной. Между тем, ведь именно в восьмидесятые появилось всё то, благодаря чему и в чём мы сейчас существуем – как материальные вещи (вроде домашнего видео, компьютеров, мобильных телефонов), так и принципы и дискурсы – политические, экологические, культурные, сексуальные. Вся наша современная повседневность вышла из 80-х, можно сказать, из горбачевской шинели. И это не утрирование. На Западе, особенно в США, за последние несколько лет наблюдается всплеск «серьёзного» интереса к истории восьмидесятых. Так, в 2006 году была опубликована монография историка Филипа Дженкинса «Десятилетие кошмаров: Конец шестидесятых и появление Америки восьмидесятых» - прекрасное описание генезиса всех тех явлений и трендов, с которыми американцы ассоциируют свои восьмидесятые: засилье рейгановского консерватизма и цензуры, политизация детского тела и детской сексуальности, культурные войны, экологические катастрофы, дефицит топлива, безудержное потребление и т.д. В 2009 году вышел сборник культурологических эссе «Живя в восьмидесятых», затрагивающих самые разные темы – от депопуляции американских городов 80-х до популярной музыки.
Наконец, в марте 2011 года вышло сразу две книги, посвященные 80-м: «Другие восьмидесятые: Тайная история Америки в эпоху Рейгана» Брэдфорда Мартина [Martin 2011] и книга американского журналиста Дэвида Сирота с очень характерным названием: «Назад в наше будущее: Как 1980-е годы объясняют мир, в котором мы сейчас живём, – нашу культуру, нашу политику, наше всё» [Sirota 2011]. Сирота замечает, что «начинает происходить что-то странное»: 80-е становятся «крутыми» (cool). Они возвращаются – а может быть, и толком не уходили. Снимаются римейки и сиквелы фильмов 80-х: «Хищника», «Пятницы, 13-ое», «Кошмара на улице Вязов», «Индианы Джонса», «Рэмбо»; возвращаются музыканты 80-х: Бон Джови, Брюс Спрингстин, Devo; возвращаются старые телевизионные шоу 80-х; возвращаются компьютерные гиганты 80-х: Apple и Nintendo; тори победили на британских выборах, как в 80-е; и как в старые добрые времена холодной войны, Россия шпионит за Америкой (шпионский скандал лета 2010 года, самая известная фигурантка которого – успешный агент российской разведкиАнна Чапман).
(Почему же современный мир заговорил на «старом» языке 80-х – предмет моей следующей заметки.)
«Когда вы представляете 80-е, то первое, что вам приходит в голову – прилагательное “большой”», пишет Сирота. В 80-е «всё было большим»: от причёсок и подкладных плеч до военных бюджетов и расходов на создание блокбастеров. Замечательно это выражает песня Питера Гэбриеля «Big Time» (1986): «С меня хватит, я еду в большой-большой город. Я буду большой шишкой над большими парнями… И я буду молиться большому Богу на коленях в большой церкви… Мой дом становится больше, моя машина становится больше, и мой рот, и мой живот, и мой банковский счёт». Мелодия этой песни – тревожная, с уже знакомым нам типичным «восьмидесятническим» жёстким, «качающим» (groovy), фанковым (funky) танцевальным ритмом; вокал пропущен через гармонизатор (harmonizer, ещё одна технологическая новация, интенсивно использовавшаяся в музыкальной индустрии 80-х), звучит с металлическим оттенком. Всё это вызывает общее гнетущее ощущение «безжалостной» атмосферы, циничного духа «яппи 80-х», который готов «шагать по трупам», чтобы «добиться своей цели». На «Big Time» режиссёром Стивеном Джонсоном был снят один из самых известных видеоклипов 80-х, почти символ MTV того времени; в нём использовалась пластилиновая мультипликация, переполненная хотя и довольно комичными, но в то же время агрессивными и даже отталкивающими образами: лицо Питера Габриеля, расплывающееся в несколько безумной улыбке, копошащиеся микроорганизмы, черепа, вырастающие из шевелящейся, дышащей грязи.
«Сам клип забавный, но его смысл (message) очень мрачный… слепые амбиции приведут человечество к взрыву, как [мистера Креозота] в ресторане в “Смысле жизни по Монти Пайтону”», – отмечает один из комментаторов клипа на YouTube . Здесь мы снова видим то самое противоречие между формой и содержанием, так характерное для музыки 80-х (а может быть, и для всего того десятилетия вообще).
Главный вектор напряжения восьмидесятых годов, с моей точки зрения, - это страх порчи и разрушения всех этих «больших» конструкций, хрупких и уязвимых «вавилонских башен», так свойственных тому десятилетию. Этот страх не был иррациональным. Восьмидесятые – это эпоха катастроф, «обрушивающихся новостроек», и недаром немецкий социологУльрих Бек, пораженный масштабами Чернобыльской аварии, в 1986 году выпустил книгу «Общество риска», где проводилась идея о том, что в современном обществе люди теперь солидаризируются на основе общего экзистенциального страха – страха перед опасностями, исходящими, прежде всего, от техники.
В одной из своих прошлогодних заметок, посвященных анализу музыкальных видеоклипов 80-х, я высказывал гипотезу, что особое освещение, использовавшееся в них и заимствованное из нуара, находилось в гомологическом соответствии с пронизывающими всю культуру того времени ощущениями экзистенциальной угрозы. Действительно, достаточно вспомнить такие фильмы 80-х, как «Бегущий по лезвию» (1982), «1984» (1984), «Кошмар на улице Вязов» (1984), «Терминатор» (1984), «Муха» (1986), «Чужие» (1986),«Робокоп» (1987), «Роковое влечение» (1987), «Чуж
ие среди нас» (1988), «Вспомнить всё» (1990). Все они пропитаны угрозой потери значимого, страхом потери контроля над собой, над своим телом, над жизнью, потери собственной идентичности; ужасом перед «инфильтрацией», «чуждым проникновением».
80-е – это эпоха крупнейших глобальных изменений, коллапса коммунистической идеологии («политика реформ и открытости», проводившаяся в Китае с 1978, перестройка в СССР, начавшаяся в 1985). В 80-х начались процессы всеобщей компьютеризации/дигитализации (3 января 1983 года журнал Time впервые в своей истории объявил Человеком года неодушевлённый предмет – персональный компьютер) и глобализации.
Длинный список беспрецедентных, невиданных до тех и нынешних времен катастроф:
- Бхопальская катастрофа (3 декабря 1984, до 18 тыс. погибших),
- Крупнейшая на территории СССР Учкудукская авиакатастрофа (10 июля 1985, 200 погибших),
- Катастрофа спейс-шаттла «Челленджер» (28 января 1986), положившая конец мечте, что любой американец, пройдя соответствующий курс подготовки, сможет стать космонавтом; на борту этого шаттла находилась школьная учительницаКриста Маколифф, первое в истории частное лицо, ставшее космонавтом – и так и не попавшее в космос;
- Крупнейшая в истории техногенная авария – Чернобыльская катастрофа (26 апреля 1986),
- Крушение парохода «Адмирал Нахимов» (31 августа 1986, 423 погибших),
- Спитакское землетрясение (7 декабря 1988, 25 тыс. погибших),
- Авария танкера «Эксон Вальдез» и загрязнение нефтью побережья Аляски (23 марта 1989),
- Крупнейшая железнодорожная катастрофа в истории СССР и России под Уфой (4 июня 1989, 575 погибших).
Такие родные и знакомые в наши дни понятия, как «озоновая дыра», «ядерная зима» и «глобальное потепление» появились или стали популярны именно в 80-е, и именно в 80-е появились современные энвайронментализм и «экологическое сознание».
Восьмидесятые – это и эпоха тотального молодёжного нигилизма, скуки и пофигизма, именно тогда появляется «Поколение Икс», которое осознало, что «контркультура» и протестные движения 60-х и 70-х годов – это просто-напросто рекуперированный культурной индустрией симулякр. В частности, раскрытие в конце 70-х секретного проекта ЦРУ MKULTRA дало основания полагать, что «ЛСД-революция» и так называемый 1967 год – всё это было вовсе
не попыткой освобождения, а совсем наоборот – «экспериментом правительства над мозгами людей». Замечательно это разочарование показано в жестоком фильме«На берегу реки» (1986) с молодым Киану Ривзом: сцена, где школьный учитель вдохновенно объясняет классу, как они, «дети цветов», выходили на улицы с плакатами протестовать против войны во Вьетнаме, как они отважно сражались с «полицейскими свиньями», и все это «ради Америки, ради вас, юное поколение 80-х», чтобы «вы получили свободу» и т.д. Классу при этом абсолютно наплевать на все эти пламенные речи, на «завоёванную отцами» свободу, на учителя и на себя самих заодно. В 80-е молодёжь убивает друг друга (сюжет фильма разворачивается вокруг убийства школьницы её одноклассником), не подводя под это какие-то «рациональные обоснования»; не за «идею», не за «свободу», а – просто от скуки, просто, чтобы «почувствовать себя живым». (Мать героя Киану Ривза замечает с горечью: не понимаю я вас, если у нашего поколения были хоть наркотики, то у вас-то что есть, чего вообще вам в жизни нужно?)
80-е – это и эпоха «ядерной паранойи». 23 марта 1983 года Рональд Рейган объявил о начале программы Стратегической оборонной инициативы – базируемой в космосе системы противоракетной обороны, а к 1984 году СССР накопил самый большой ядерный потенциал за всю свою историю. Страх ядерной войны – почти «визитная карточка» 80-х. Об этом свидетельствуют филь
мы того десятилетия: «На следующий день» (1983), «Нити»(1984), «Письма мёртвого человека» (1986), «Чудесная миля» (1988). Как писал американский журналист Джонатан Шелл в своей книге «Судьба Земли» (1982):
В 80-е началась пандемия СПИДа, и опасность стала исходить даже из самих человеческих тел, любовь стала способна убивать в буквальном смысле, физически. Одной из главных хиппи-ценностей 60-х и 70-х была т.н. «свободная любовь», явившаяся результатом сексуальной революции, появления оральных контрацептивов и новых синтетических антибиотиков, благодаря которым венерические заболевания стали восприниматься как «обычный насморк, который можно вылечить за пару дней» (недаром за десять лет с 1965 года в Америке заболеваемость гонореей выросла в 2,5 раза и достигла исторического пика в 1975). СПИД же привел к радикальному переосмыслению телесности и сексуальности, к глубочайшему падению и тотальному осмеянию хиппизма, в издевательствах над которым особенно преуспели панки конца 70-х. За «свободную любовь» и удовольствия бумеров, как и за их фальшивую революцию (именно «революционеры» 60-х стали менеджерами, бизнесменами и консервативными чиновниками 80-х), пришлось расплачиваться Поколению Икс. Считающийся его «голосом» Курт Кобейн так писал в своих дневниках:
В 80-е вообще угроза как таковая была распылена везде – в обществе, в технике, в природе, в индивидуальном теле; она существовала, говоря языком Бодрийяра, в вирусной форме.
Проанализировав социокультурную ситуацию того времени, теперь мне осталось сделать последнее: связать музыку 80-х и исторический контекст 80-х. Почему музыка 80-х была такой, про что она была и зачем она была тогда нужна?
Все перечисленные выше события, тенденции, ситуации того времени можно рассматривать как контекстуализационные метки, формирующие общий «дух» 80-х и задающие условия понимания реального смысла музыки того десятилетия. Музыка 80-х, с одной стороны, действительно отражала эмоциональный фон исторической эпохи, которая ее породила: она выражала страх перед глобальными переменами, нестабильностью мира, чувства угрозы идентичности, экзистенциальный ужас (напр., социальное недоверие процессам компьютеризации и роботизации, страх потери антропологического измерения экстернализировался в свойственном синтипопе – популярной музыке 80-х per se – противоречии между сентиментальной мелодикой и «искусственными» звуками синтезаторов, секвенсоров и арпеджиаторов, грохочущими, шипящими электробарабанами и драм-машинами). Но с другой стороны, музыка предлагала «романтический» выход из этого тягостного мироощущения: обращение к воспоминаниям или фантазиям об утраченном, к некоему воображаемому прошлому («когда всё было хорошо»), интровертизацию («уход во внутренний мир»). В качестве наиболее действенного инструмента семиотизации этих эмоций в ней использовалась именно реверберация, чье главное назначение, по Джону Клепко, служить звуковым знаком памяти.
Третью, заключительную часть своей статьи про музыку 80-х я посвящу рассмотрению двух вопросов: (1) о том, возвращаются ли сейчас восьмидесятые (как в музыку, так и вообще в каком-либо смысле: см. проблематику, затронутую в книге Сироты), и (2) о том, не является ли («на самом деле»?) заблуждением или самонадеянностью – анализировать музыку (и искусство вообще) так, как это делал я: на первый взгляд, полагая ее «параллельной реальностью» по отношению к некоему «социокультурному контексту своей эпохи»? Отражает/выражает/обозначает ли музыка некий латентный «дух времени/места»? И не является ли музыка/искусство само по себе этим «духом»«недвойственно», без разделения на означающее и означаемое? Этими (безусловно, страшно волнующими всех вопросами) будем задаваться потом, а пока я предлагаю снова послушать несколько треков – на этот раз из отечественных 80-х – и поразмышлять, прав ли я был в своих музыкально-историко-социологических реконструкциях. Ну, и конечно, насладиться замечательной музыкой.
Статья с видео и музыкой
Максим Кудряшов