В статье анализируются особенности совместной работы в поле социолога с его классическим инструментарием социологической науки (наблюдение, интервьюирование) и режиссера с камерой. На примере этнографической экспедиции в столицу республики Дагестан (Махачкала, 2016 г., август-сентябрь, уличный стрит-воркаут) демонстрируются возможности двухэтапного полевого исследования: на первом — трехнедельное включенное наблюдение социолога-полевика, на втором — съемка фильма- калейдоскопа о молодежных сценах Махачкалы. Предмет обсуждения — методологическая рефлексия относительно опыта совместной работы с позиции двух исследовательских перспектив: социолога, использующего метод включенного наблюдения, и режиссера, снимающего сюжеты повседневных практик информантов. Оба взгляда представлены через ключевые аргументы о преимуществах и недостатках совместной работы. Формат документального кинопроекта, реализуемый в ходе полевых работ, — особенный. В настоящее время в работах ряда авторов (Becker, 1976; Collier, Collier, 1987; Harper, 1998), в том числе и отечественных (Запорожец, 2012; Печурина, 2007), много внимания уделяется пользе социологического анализа фотоматериалов, которые активно используются как потенциал визуальной социологии. Следует признать, что социологическое кино долгое время было в «тени» магистрального жанра визуальной социологии — фотографии. Обширный корпус работ по визуальной социологии посвящен в основном социологическому анализу фотографий и других готовых мультимедийных произведений. Однако в последнее время все больше дискутируется вопрос о важности работы с камерой (в разных форматах) в социологическом поле (Brown et al., 2008; Mondada, 2006; Knoblauch et al., 2006). Что касается киноматериалов, то в фокусе внимания ученых оказывается, прежде всего, антропологическое кино с его спецификой этнографического описания визуальных репрезентаций (Worth, Adair, 1972; Pink, 2006; Визуальная антропология…, 2007). Однако при всей схожести подходов есть значимые различия между социологическим документальным научным проектом и антропологическим. Что касается социологического кино, то можно сказать, что дебат о нем структурируется двумя полярными точками зрения. Для одних исследователей кино — это принципиально новый и самодостаточный метод сбора, анализа и репрезентации социологического материала, или даже язык описания социальной реальности (Gottdiener, 1979; Ruby, 1980; MacDougall, 1997; Knoblauch et al., 2006). Другие рассматривают кино как вспомогательный жанр, не заменяющий, а дополняющий традиционные методы и техники сбора, анализа и репрезентации данных (Хайдер, 2001), либо редуцируют его возможности до репрезентации (визуализации) результатов исследователя, отрицая тем самым эвристическую ценность данных, собранных с помощью видеокамеры. Так, по мнению Эммисона и Смита «лишь те видимые сущности социального мира, которые доступны невооруженному глазу, … являются данными для исследования» (Emmison, Smith, 2012, p. 145). Первый полюс социологической рефлексии о кино можно концептуализировать как позицию социолога-режиссера, а второй — как точку зрения социолога-полевика, работающего с классическим инструментарием качественной социологии.

Статья призвана отразить основные рапидные точки двойственной рефлексии относительно такого взаимодействия: сначала глазами режиссера-социолога, а затем — глазами социолога-исследователя.

В статье отмечается, что концепция множественных модернов, которая сформировалась в истоической социологии, оказывает возрастающее влияние на исследования межкультурного взаимодействия в современных обществах. В частности, в работах Дж. Деланти представлена попытка интегрировать положения данной концепции в изучение межэтнического и межконфессионального взаимодействия в европейских странах. Наряду с этим ведется поиск путей преодоления разрыва между социологией культуры и институциональной социологией. В рамках указанной тенденции была разработана концепция полей стратегического действия Н. Флигстина и Д. Макадама. Вместе с тем представляется перспективным дальнейшее сближение социокультурнго и неоинституционального подходов.

В статье представлены результаты исследования, в фокусе которого — риторика участников молодежных сообществ в Дагестане в отношении тех, кто присоединился к ИГИЛ. Авторы реконструируют повседневный молодежный дискурс «ухода в ИГИЛ» в регионе, который часто упоминается в России в связи с действиями этой террористической организации, и сосредоточиваются на том, каким образом молодые дагестанцы проблематизируют «уход в ИГИЛ». Исследование проводилось на основе строгой версии конструкционистского подхода к социальным проблемам, исключающей предположения о наличии и величине «террористической угрозы». Терроризм рассматривался как одно из «условий-категорий», относительно которых разворачиваются дискурсы проблематизации и депроблематизации. Особенность представляемого исследования заключается в сосредоточении не на публичных, а на повседневных формах конструирования социальных проблем, в частности, высказываниях в ходе глубинных интервью. В соответствии с конструкционистской исследовательской программой Питера Ибарры и Джона Китсьюза, в дискурсе дагестанской молодежи были выявлены риторические идиомы, используемые в отношении «ухода» и «ушедших». В высказываниях молодых дагестанцев по поводу «ухода в ИГИЛ» отсутствовала драматичная риторика бедствия. Эпизодически молодые дагестанцы использовали риторику опасности, включающую в себя метафору «вируса», однако доминирующей была риторика неразумности. Слова, используемые участниками молодежных сообществ в отношении тех, кто «ушел в ИГИЛ»: «глупые», «слабые», «марионетки», «неопытные», «легко внушаемые» и прочее, соответствуют словарю этой риторической идиомы. Образ манипуляции, центральный для риторики неразумности, детализируется посредством конструирования образа «вербовщика». Одной из выявленных черт нарративов молодых дагестанцев на тему «ухода в ИГИЛ» было эпизодическое, отличающееся от предыдущих и последующих высказываний проговаривание темы в соответствии с официальным дискурсом предположительно для того, чтобы обезопасить себя от возможных подозрений в симпатии к ИГИЛ. Однако доминирующая в объяснениях «ухода» риторика неразумности указывает на отсутствие социальной дистанции между молодыми дагестанцами и теми, кто «ушел». Информанты выражали сожаление и сочувствие по отношению к родственникам «ушедших» и связывали «уход в ИГИЛ» с безработицей. Высказывания информантов предполагают необходимость развития социальной политики в Дагестане, возможностей образования и занятости, а не усиления репрессивных мер.

В статье обсуждаются перспективы использования постсубкультурного термина «сцена» как концептуальной рамки для изучения современных молодежных культур. В актуальной академической литературе концептуализация сцены представлена целым спектром конкурирующих интерпретаций: сцена как место, сцена как пространство (реальное или виртуальное), сцена как поле культурного производства. Узловыми пунктами дискуссии служат выделяемые исследователями измерения сцены — ее театральность, регулярность, аутентичность, легитимность и DIY-экономика. С нашей точки зрения, «сцена» обладает рядом эвристических преимуществ, недостающих как субкультуре, так и другим постсубкультурным концептам. Во-первых, это связь групповых культурных практик и конкретных мест/пространств, позволяющая сравнивать конфигурации молодежных сообществ и культурные коалиции в разных географических локациях (городах, странах, регионах). Во-вторых, это переключение исследовательского фокуса с анализа культурных текстов и дискурсов на имплицитные правила и смыслы, в соответствии с которыми индивиды производят сцену в конкретном месте/пространстве и времени. Продуктивным видится использование теоретико-методологической композиции «сцены» и солидарного подхода, что позволяет анализировать не только особые черты групповых молодежных идентичностей в контексте городских пространств, но учитывать реакцию локальных молодежных сообществ на дискурсивное давление, форму ценностных конфликтов, типичных для современной России в целом и отдельных регионов в частности.