«Водить рукой там, где Чехов водил своей»
Студенты нашей программы проходят практику в самых удивительных местах филологического Санкт-Петербурга. Мы поговорили с тремя четверокурсниками, без пяти минут дипломированными специалистами, которым посчастливилось поработать в архивах Пушкинского Дома. От Анны Прокофьевой, Евгения Конева и Николая Емельянова вы узнаете о написанном кровью стихотворении Есенина, загранпаспорте Набокова, «папках Франкенштейна» и, конечно, о том, чем современному студенту-филологу может быть полезен навык архивной работы. Беседу вел Антон Азаренков.
Почему вы выбрали для практики именно Пушкинский Дом?
Евгений Конев: Пушкинский Дом мы выбрали, во-первых, потому, что сложно представить себе более авторитетный центр изучения русской литературы, а во-вторых, потому что практика там проходила в Рукописном отделе. Кто откажется собственными глазами и не под музейным стеклом увидеть рукописи великих писателей?
Анна Прокофьева: Меня заинтриговало словосочетание «рукописный фонд». Перспектива увидеть автографы любимых поэтов, их черновики и фотографии, поработать с этим литературным кладом… Все это не оставляет равнодушным.
Чем вы там занимались?
Евгений Конев: Наши ежедневные задачи были более чем прозаичными. Главным образом мы проверяли нумерацию страниц в фондах журнала «Новый мир». Занимались картонированием – меняли истрепавшиеся обложки, в которых хранятся рукописи. Расставляли перепутанные фонды так, чтобы на стеллажах они снова стояли в алфавитном порядке. И конечно, один из дней уделили на доблестное обеспыливание…
И как вас за это вознаградили? Вознаградили же?
Евгений Конев: За наши труды добродушные хранители архива позволяли смотреть рукописи Достоевского, Гончарова, Лермонтова, Державина et cetera, все уже не упомнить. Помню, как лишился дара речи, когда на второй или третий день практики хранительница архива вдруг – из-под груды какой-то служебной бумаги – достала папочку с письмами Гоголя, раскрыла ее и дала нам, разумеется, с рук, читать.
Анна Прокофьева: А мне удалось взглянуть на ту самую последнюю рукопись Есенина, написанную его кровью. Еще – на черновики Блока и Гумилева, на оригиналы фотографий Ахматовой, подержать в руках загранпаспорт Набокова! И это лишь малая часть чудес, которые мы могли наблюдать в архиве.
Загранпаспорт Набокова – это действительно чудесно. Но все же: что было самым незабываемым?
Евгений Конев: Запомнилась встреча с одним письмом Тургеневу на неизвестном языке. Написанное изящным, но крайне трудно различимым подчерком, оно лежало в архиве бог знает сколько лет, и никто (в доинтернетное-то время!) не брался определить, на каком языке оно написано. При нас (и с нашей – меня и моих сокурсников, уверенных пользователей яндекс-переводчика – более чем скромной помощью) выяснилось, что язык письма – венгерский.
Сложный язык…
Евгений Конев: Еще бы! Еще запомнилась работа в древлехранилище. Мне в руки для вторичной нумерации страниц попался Апостол XVI века. Наконец краткий университетский курс старославянского языка пригодился, и я, решив открыть на случайном месте, с трепетом узнал (ну надо же!) 13 главу Первого послания к Коринфянам. В древлехранилище я также видел и держал в руках западноевропейские жалованные грамоты, датирующиеся вплоть до XIV века. Думаю, мало кому перепадало такое счастье.
На другой день нас повели в так называемое «сердце Пушкинского Дома» – Пушкинский архив. Пушкинские рукописи нам, конечно, никто показывать не спешил, но вот на личную библиотеку поэта посмотреть дали.
Николай Емельянов: Да, пушкинская библиотека находится в отдельном хранилище – но даже не порог комнатки, где хранятся рукописи, нас не пустили. В центре библиотеки стоял стол с термометром. Когда мы там надышали и температура повысилась всего на градус, нас тут же вывели.
Анна Прокофьева: Для меня самым запоминающимся оказалась случайная встреча с рукописями Даниила Хармса, когда я выполняла очередную «обычную» работу – раскладывала единицы, вынутые из мест их хранения по разным причинам, по местам. Я чуть не заплакала, честное слово.
Николай Емельянов: А вообще, самое большое удивление – как просто достать почти любую рукопись. Мне казалось, что они хранятся под бронированным стеклом. Когда я попал в архив, то не поверил, что на стеллажах стоят коробки с бумагами Державина, Тургенева, Блока... И эти рукописи мы могли брать и изучать. Самое сильное волнение у меня вызвали черновики Ходасевича, карандашные заметки Набокова на полях его экземпляра «Дара» и записная книжка Блока, которую я открыл на заметке:
«Ты, знающая дальней цели путеводительный маяк...»
Она была перечеркнута много раз. Током пробивает, когда видишь, что «те самые стихи» как бы сочиняются на твоих глазах…
Далее у меня по плану вопрос: «Зачем современному студенту-филологу заниматься архивами?», – но, кажется, я уже получил на него ответ…
Анна Прокофьева: Если серьезно, то в таких местах ты учишься работать с фондом: искать нужный документ, делать запрос в архив и многое другое. Начинаешь трепетнее относиться к культурным ценностям. Невозможно не обратить внимание, какое хрупкое и беззащитное наше литературное наследие. Многие рукописи такие потрепанные, что их лишний раз даже на свет не достают. А еще работа в архиве помогает задуматься над проблемами современных фондов.
И какие это проблемы?
Анна Прокофьева: Отсутствие автоматизации труда, подобающих папок для хранения. Я сама делала такие папки с помощью старых папок и скотча – получались такие «папки Франкенштейна». Еще – сложности с отсутствием четких правил нумерации страниц… И цифровизация! Многие рукописи, которые давно пора отсканировать, так и пылятся в коробках. Все это хочется как-то исправить, улучшить, сделать процесс хранения и описи современнее, чтобы облегчить труд работников фонда и упростить жизнь научных сотрудников.
Николай Емельянов: Справедливости ради, оцифрована достаточная часть рукописного фонда, чтобы избавить большинство филологов от необходимости приходить в архив. Но есть все же такие документы, которые явно не в первых рядах в очереди на оцифровку – разные советские периодические издания, гранки неизвестных романов и т.д. И с этим современному филологу, думаю, очень перспективно работать.
Евгений Конев: Обобщу. Архивная работа, во-первых, совершенно необходима для филологии как таковой. Никакое из литературоведческих исследований не может быть написано, если до этого никто не удосужился разобрать рукописи, скажем, писателя Яснова и подготовить к изданию собрание его сочинений. Во-вторых, мне кажется, работа в архиве приводит в порядок гуманитарный ум, которому вообще свойственно находится в хаосе бесчисленных концепций, обещающих многое и опровергающих одна другую. Нумерация единиц фонда Стасюлевича, может быть, дело куда более полезное, чем очередная статья про мотив такой-то у писателя такого-то.
Золотые слова. А как сказался этот архивный опыт на вашей научной работе?
Анна Прокофьева: Лично мне этот опыт действительно помог. Я явно усовершенствовала свои знания о работе с рукописными фондами. Кроме того, в Пушкинском Доме я узнала о наличии там большого количества рукописей позднесоветского периода, которые так и лежат неразобранные. Возможно, я решусь помочь хранителям архива все это систематизировать. Дело в том, что мой научный интерес – неофициальная позднесоветская культура. Я два года подряд писала курсовые работы, посвященные изучению самиздата, в дипломе же я исследую акционизм 1970-х годов. Так что такое невнимание к только что ушедшей эпохе «подпольной» литературы меня сильно расстраивает.
Николай Емельянов: Лично мне архив дал возможность ставить нумерацию в письмах Чехова – то есть водить рукой там, где он водил своей.