Говорит перекованный человек: “Пётр и Алексей” Я. Смелякова
Испокон веков были придворные поэты. Были и поэты-изгои; и тоже с самых давних пор. Во Франции в конце XIX века они назвались проклятыми.
Разумеется, репертуар у этих двух станов принципиально отличался. Сложно представить, чтобы Ломоносов вместо од императрице стал бы вдруг слагать обличительные сатиры вроде «Плача холопов». И уж совсем невозможно вообразить Данте, в порыве христианского всепрощения помещающего своих флорентийских недругов в Рай.
Но если что-то нельзя вообразить, это не значит, что оно не встречается в жизни. Мало того: встречается оно в самой причудливой и неожиданной форме. Достаточно спросить себя: поэт-изгнанник, в застенках, куда заточила его толпа, не устающий славить своих гонителей — это кто? Шут? Сумасшедший? Льстец, рассчитывающий на пощаду? Вот какие предположения первыми придут в голову. А между тем герой этой статьи — ни то, ни другое, ни третье.
Разговор пойдёт о поэте Ярославе Смелякове и его безответной любви. Но любовь эта была не к женщине и вообще даже не к человеку — это была любовь к государству рабочих и крестьян. Термин «патриотизм» едва ли подойдёт: у пролетария нет отечества. Нет, это был своего рода гуманизм, любовь к новой исторической общности — советским людям.
Да и как было не любить? Веками угнетаемый народ наконец воспрял духом, восстал ото сна и взял власть в свои руки. То, о чём грезил ещё Радищев, наконец свершилось, и Россия закружилась в очистительном вихре, который, впрочем, многие современники приняли за убийственный смерч.
Наступило время настоящей демократии — народ сбросил все мыслимые оковы, в особенности же оковы крючкотворства, чем так возмущались и чего в ограниченности своей не могли понять европейские господа. Им казалось, что народовластие невозможно без разного рода формальностей: разделения властей, многопартийности, свободы прессы, свободы предпринимательства и проч.
В народные глашатаи отбор был жесточайший, и самые невинные оплошности могли лишить человека вожделенного статуса. Скажем, Маяковский «хотел быть понят своей страной», рыцарской верностью служил народу, но на каком-то этапе перестал быть нужным, перестал быть понятным.
Или взять Бориса Пильняка. Он звал себя «писателем, имя которого рождено революцией, и вся моя судьба связана с революционной нашей общественностью», но в «Повести непогашенной луны» проскользнули намеки на убийство Сталиным Фрунзе. Пильняк писал покаянные письма и смог жить и работать ещё 10 лет, пока в 1937 году писателя не арестовали; год спустя он был расстрелян.
Однако тем, чья вина была не слишком тяжелой, давался шанс искупить её: для этого нужно было перековаться, принести пользу стране, потрудившись десяток-другой лет в исправительных лагерях.
Собственно, это и случилось с Ярославом Смеляковым.
Нет, никаких контрреволюционных грехов за ним не водилось и не могло водиться: выходец из рабочих, он был плоть от плоти советской власти, но ему случалось быть неосторожным со словами. Советский же народ твёрдо знал, что болтун — находка для шпиона, так что по этой части снисходительности от государства ждать не стоит. Сценарист Валерий Фрид вспоминает:
«В 34-м году молодой рабочий поэт, обласканный самим Бабелем, заметил по поводу убийства Кирова:
-- Теперь пойдут аресты и, наверно, пострадает много невинных людей.
…Ярославу дали три года».
Но семя учения на камни пало; Смеляков не исправился; снова позволил себе вольномыслие:
«Странное дело! О Ленине я могу писать стихи, а о Сталине не получается. Я его уважаю, конечно, но не люблю».
Что поделать! На этот раз с рецидивистом пришлось обойтись построже: Смеляков получил 25 лет лагерей.
На сей раз наказание произвело эффект. Уже и в лагерных его стихах «злобы не было. Только печаль и недоумение», после же лагеря последние остатки недоумения рассеялись. Долгожданная перековка произошла; вина была признана, Смеляков наконец ощутил своё полное единство с государством рабочих и крестьян, и отныне только и делал, что славил его безоглядно и безоговорочно.
О проступках своих вспоминал с отвращением:
«Урока мне хватило слишком,
Не описать, не объяснить.
Куда ты вздумал лезть, мальчишка?
Над кем решился подшутить?»
И вот, после «перековки», он взялся за наш сюжет – умерщвление Петром своего сына. Стихотворение «Пётр и Алексей» смотрит на дело по-новому, так, как люди прошлого, Мережковский или Ремизов, и помыслить не могли.
Но не станем входить в долгие объяснения: если на место Алексея поставить Смелякова, а на место Петра — могучую государственную машину, гигантское тело советского народа, то получится самое краткое и ёмкое описание смеляковской трактовки этого сюжета.
В самом деле, здесь есть и понимание того, до чего ничтожен, жалок оступившийся человек перед лицом карающей его силы:
«По-мужицкому широка,
В поцелуях, в слезах, в ожогах
Императорская рука.
Слова вымолвить не умея,
Ужасаясь судьбе своей,
Скорбно вытянувшись, пред нею
Замер слабостный Алексей.»
Есть тут и прямая (см цитированное выше «урока мне хватило слишком») параллель с собственной судьбой:
«Тайным мыслям подвержен слишком,
Тих и косен до дурноты.
На кого ты пошел, мальчишка,
С кем тягаться задумал ты?»
Но есть и осознание того, что такая расправа не своеволие и не жестокость, а заставляющая пренебречь личными чувствами государственная необходимость:
«Рот твой слабый и лоб твой белый
Надо будет скорей забыть.
Ох, нелёгкое это дело —
Самодержцем российским быть!»
Что Алексей, что Смеляков — вовсе не исчадия ада; они не лишены достоинств, но решает всё в конечном счёте масштаб:
«Молча скачет державный гений
По земле — из конца в конец.
Тусклый венчик его мучений,
Императорский твой венец».
Иной неубежденный читатель может спросить: но в чём же смысл такой погибели? Какая доблесть закончить свою ещё толком не начавшуюся жизнь с клеймом предателя на лбу и тусклым — хоть бы и терновым! — венчиком над ним? Какое геройство бескорыстно служить тому государству, который ни в грош тебя не ставит, который, безошибочно замечая всякий талант, гнобит и давит его, сколько бы обладатель этого таланта ни клялся в своей верноподданности? Ради увлекательного путешествия из Магадана в Воркуту и обратно? Зачем, тлея на костре, прославлять Святую Инквизицию?
Смеляков ответил и на этот вопрос.
Чем жить презренным, морально разложившимся изгнанником, и где-нибудь в Чехословакии получить нансеновский паспорт, или в Америке получать гонорары за “Лолиту”,
«…лучше уж русскую пулю
На русской земле получить», — писал он об аресте в 1937 князя Д. Святополк-Мирского, вернувшегося в Россию эмигранта.
Князь сам выбрал свою долю. Смеляков же не выбирал, и поначалу даже не мог понять логики, но потом возблагодарил государство за этот мудрый воспитательный приём.
Николай Константинов
Источники
- Фрид В.С. 58 1/2: Записки лагерного придурка. - М.: Издат. дом Русанова, 1996. - 480 с.
- Любимов Н.М. Неувядаемый цвет: в 2 т. Т. 2. – М.: Языки славянской культуры. – 2000–2004.
- Смеляков Я.В. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1979.
- Карабчиевский, Ю.А. Воскресение Маяковского. Мюнхен, 1985.