Религиозный взгляд: “Антихрист. Пётр и Алексей” Д.С. Мережковского
До сих пор мы касались только материальной, осязаемой, циничной части вопроса. Ведь что занимало и летописцев, и Репина, и коллективного автора драмы Царь Максимилиан? Их занимала голая неприглядная правда жизни: убивал или не убивал? Если убивал, то что за низменные мотивы им двигали? А что думали придворные? В страхе ли дрожали, или замышляли заговоры? Или вовсе были равнодушны и заботились только об обогащении своем? А как обстояло дело с экономической географией, а как сказалось это на внешних сношениях?
Вопросы совершенно резонные и предсказуемые для добросовестного историка. Но был и иной взгляд, которому всё, перечисленное выше, показалось бы третьестепенными, суетными мелочами. «Как так? – воскликнет читатель-материалист, – а что же тогда было выдвинуто на первый план?» Об этом пойдёт речь далее.
Но начать её придётся издалека.
То неразличение добра и зла, тот моральный релятивизм, который был описан в первой статье, отнюдь не явился уникальным изобретением большевиков. Они первыми с такой наглядностью применили его на практике, но у них были достойные предшественники.
Кто же эти духовные отцы? Ответ может поначалу смутить. Это вовсе не безбожники-разночинцы вроде Белинского или Иринарха Введенского, не утописты вроде Чернышевского, не народники вроде Михайловского и даже не социалисты Плеханов и Засулич. Нет! Это всё были люди с твёрдыми, незыблемыми принципами, они «за идею» жизнь были готовы отдать. Большевики же руководствовались не идеей, а целесообразностью, революционной законностью и пр.
И в этом отношении они были близки деятелям российской культуры Серебряного века, в которой были популярны декадентские идеи. Не все, но очень значительная часть поэтов этой плеяды как в личной жизни, так и в творчестве провозглашала «внеморальность», т.е. отказ от наскучивших общественных конвенций, щеголяла демонизмом и прочими атрибутами сверхчеловека, гордо и властно реющего над туповатыми обывателями, слишком человечными, слишком простыми — застрявшими в тусклой повседневности.
Здесь не место пространным цитатам, но две нельзя не привести:
«Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцой,
А вот у поэта — всемирный запой,
И мало ему конституции!»
«Здесь, на горошине земли,
Будь или ангел, или демон.
А человек — иль не затем он,
Чтобы забыть его могли?»
Словом, эти люди зачастую либо возносились над презираемым ими миром, либо воспаряли в выси отвлечённостей и умозрений и, пусть и не презирая реальность, не замечали её — «творили сладостную легенду», по выражению Фёдора Сологуба.
В такой среде вращался и Дмитрий Мережковский — поэт, журналист и исторический романист. Он, правда, не отрицал мораль, но с верой обращался весьма вольно: грезил Третьим заветом, соединением религии и культуры, то и дело изрекая парадоксы, которые в иной век привели бы автора на костёр. Историософ, он не мог пройти мимо коллизии Петра и Алексея. Роман «Антихрист. Пётр и Алексей» увидел свет в 1905 году.
Примечательно, что роман входит в трилогию, где две другие книги называются «Смерть богов. Юлиан Отступник» и «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи». Выходит, что самой чёрной, богооставленной эпохой Мережковский назначил петровское время…
На этом неожиданности не заканчиваются. Мережковского весь его путь клеймили как писателя рассудочного, легковесного и легкомысленного — одним словом, чересчур европейского. Недобирал Дмитрий Сергеевич по части русской глубины, размерен был для русского урагана, холоден слишком для пламени русского безумия. Да и вдохновение он черпал из источников сугубо европейских: «роскошные аксессуары итальянских, греческих <…> пейзажей» приводили его в восторг, а материал для них он брал «в обломках и остатках развалин и музеев».
Казалось бы, этот европеец до мозга костей должен был воспеть Петра — точно так же завороженного красотой и превосходством Европы. Но этого не происходит. «Пётр Великий — волевой титан — вышел у него отвратительным, свирепым зверем», —негодует и изумляется философ Иван Ильин.
И неспроста изумляется: ославленный европейским схоластом автор, сознательно или бессознательно, ни в чём существенно не отошел от той трактовки, которую предлагал народный «Царь Максимилиан». Пётр — Антихрист, всё привносимое им несёт на себе печать первобытного язычества, Алексей — мученик, и даже обладает некоторыми чертами Христа; вера попирается, церковь превращается в антихристову канцелярию.
Мало того, Мережковский, как писал тот же Ильин, всегда «компрометировал героев», всегда находил даже у положительных персонажей червоточину. Можно представить, какие безграничные возможности открывала для этого петровская пора. Червоточину не нужно было даже измышлять; скорее в затруднении оказался бы панегирист: благонравие он выискивал бы с лупой; порок был повсюду и на виду.
И точно: Пётр не только деспотичен, но и лишен элементарных понятий о приличии («царь был готов похитить Венеру»), Алексей — хоть и Христос, а безволен, похотлив и вдобавок пьяница, «румянорожий» Феофан любит «скоромные латинские шуточки – фацетии Поджо не менее, чем жирные галушки, и острую диалектику не менее, чем добрую горилку», а вера Алексея, призванного играть роль носителя истинного христианства, почему-то даёт о себе знать исключительно в хмельных тирадах:
«Мы же глупы, нищи, наги, пьяны, смрадны, хуже варваров, хуже скотов и всегда погибаем. А Христос Батюшка с нами есть и будет во веки веков. Им, Светом, спасаемся!»
От поклонения же Европе осталось разве что анекдотическое умозаключение: «Печатаному верили, а в особенности иностранным ведомостям, ибо, если и за морем врут, то где ж правду искать?».
И всё же переход к примирению противоречий, которому посвящена первая статья, тут уже наметился. И не столько тут, сколько во всем остальном Мережковском. Да-да, речь идёт о тех самых рискованных парадоксах, упомянутых в начале статьи. Искушённый, пресыщенный ум искал себе новой забавы, и, хотя нравственные вопросы по-прежнему занимали его, он относился к ним не серьёзнее, чем к переменным в математической задаче, и производил в итоге тезисы такого рода: "если кто говорит: нет никакого бога, это тоже хвала Господу", "кто служит ангелу зла, тот мудр" и т.д.
Да и в самом романе концовка на редкость двусмысленная: сначала Пётр самолично бьёт плетью царевича, причём так сильно, что удивляет даже бывалых заплечных дел мастеров; потом припадает к губам уже умирающего сына, слышит от того "Ничего, ничего, родимый!" и приходит в умиление (Пётр весь опустился, ослабел, присмирел и стал послушен как ребёнок"). Потом, на беду, он вспоминает пророчество сына ("кровь русских царей ты, первый, на плаху прольёшь – и падёт сия кровь от главы на главу до последних царей, и погибнет весь род наш в крови.") и это выводит его из умиротворённого состояния.
Одним словом, то ли к елею вдруг примешивается кровь, то ли кровь Мережковский смешивает с елеем. Однако те, кто в приготовлении подобных снадобий достиг подлинного совершенства, всё-таки ещё ожидали своего часа. Заявят эти инженеры человеческих душ о себе несколькими десятилетиями позже, но об этом следующая статья.
Николай Константинов
Источники
- Ходасевич В.Ф. Собрание сочинений в 4 томах, том 1, стихотворения. — Согласие, 1996. — 573 с.
- Мережковский Д.С. Антихрист (Петр и Алексей). —Типография т-ва И.Д. Сытина. — 279 с.
- Блок А.А. Собрание сочинений в восьми томах, том третий, стихотворения и поэмы. —ГИХЛ, 1960, — 720 с.